Валаамская тетрадь - [24]

В интернате этом инвалидов содержалось до 600 человек (это в центральной усадьбе монастырской) и до 80 человек психохроников на Никольском скиту. Там, кстати, была «зона» особо охраняемая, за семью печатями, за тремя проходными. Даже нам туда попадать не удавалось. Но такое количество людей немощных нужно ведь было как-то обихаживать. Нужны были врачи, медсестры, санитары, те же уборщицы, истопники, повара, работники на электростанцию, на флот (какой-никакой, а несколько небольших грузопассажирских ботов интернат держал), на почту, опять же — школа-восьмилетка для детей обслуги. Почти 600 человек трудились на этой печальной нищей ниве.

Откуда брали? По распределению, по окончании учебных заведений Карелии. Это ведь не сейчас. Тогда — получил распределение — попробуй откажись, получишь срок. Вот и попадали на эту каторгу. Счастливчики — на несколько лет: это те, кому было куда потом приткнуться. А у кого на материке ни кола, ни двора — те на всю жизнь. Доля не слаще инвалидской. Но жизнь брала свое. Возникали браки, и чаще всего «смешанные». Это такие, когда девушка из обслуги, а парень — инвалид. Девчонкам по окончании медучилищ было по 19–20 лет, да и парни: 24-го, 25-го и даже 27-го годов рождения. А где молодость, там и любовь. Да какая! На руках носить не могли, зато наглядеться не могли на своих ладушек. И все равно горькой подчас и печальной была эта любовь.

Пойду-выйду погулять

Полем небороненым.

Дроля мой, ты дроля мой.

На сердце оброненный! Эх!

Вот это «эх» и было главным. Мгновенья радости омывались подчас реками горючих слез. Да и было отчего. От той же безысходности. У самой на материке приютиться негде, муж — инвалид. Значит, навек здесь. А там, где-то там — сияет, бурлит, клубится другая жизнь, полная веселья и радости.

Конечно, появилась детвора. Поначалу как-то посветлее стало в поселке. Посветлее в глазах, в улыбках. Но все равно все было замешано на горе. Ведь каждую семью одолевала одна и та же дума: «Ну вот, подрастет, восьмилетку окончит, а дале-то куда? Десятилетка на материке в школе-интернате в Сортавале?» Да ведь платить надо за обучение. Не удивляйтесь, юный читатель, тогда за обучение в старших классах, с восьмого по Десятый, взимали плату. Незначительную, конечно: 200 рублей в год. Но и это были для них деньги невозможные. У него пенсия 5 рублей, да у нее оклад 400 в месяц. А ведь надо еще обуть, одеть. Профессию на острове получить невозможно никакую, разве что истопника, дровокола, пастуха. Это профессия?

А дальше-то как жить ему, этому подросшему человеку? Одна надежда была: призваться в армию, а уж оттуда вырваться в большой мир, в жизнь. Хоть как-нибудь, куда-нибудь, только бы не вернуться на остров. Но это парням. А девушкам куда?

Тогда, в 1967 году, первенцам валаамским было уже по 16–17 лет. И не то что дефицита в рабочих руках на турбазе не было — не было отбоя. Ведь здесь хоть и зарплата никудышная, а все же другая жизнь. Другая! Здесь происходило соприкосновение с большим миром. Да и миром-то особым — праздным. Ведь люди приезжали на турбазу отдыхать. Что за «контингент» был здесь обычно? Советские богатые — шахтеры, геологи, летчики, райкомовские и прочие партийцы — ездили на Черное море, на Кавказ, в Крым, в Прибалтику, на курорты. На недорогую эту турбазу приезжала поначалу только скромнейшая по достатку советская интеллигенция. Это потом, лет через пять, когда «расчухали» все прелести живописнейшей природы этого уголка, появились люди «достаточные», с барскими (на советский, конечно, манер) замашками.

Скольких юных тогда искалечило, изломало, а потом и погубило это соприкосновение. Ведь эту праздную, разгульную по-своему жизнь (с шашлыками, выпивками, мимолетными романами) принимали юные валаамцы за жизнь истинную. Им казалось, что ТАМ вся она такая. И это просто не могло не сказаться тлетворно на их неокрепших умах и душах. Тяга к празднику естественна в человеке, но праздник-то на Руси не бывает без водочки. А уж где водочка — там горе и гибель обязательная.

Происходило это даже и в нашей среде. Хоть мы и были из того «большого мира» и прекрасно осознавали — то, что мы видим, не праздник, а суррогат его, а все равно попадали некоторые из нас под это колесо. Директор тогдашний на турбазе (светлейшая ему память), Михаил Егорович Черников, инвалид войны (ноги были искалечены), ходил с палочкой. Человек добрый, умный и бывалый, он понимал всю суть той жизни и держал нас в строгой узде. Надо признать: ни один из нас не смел появиться перед туристами, нашими ли, теплоходными ли даже с запахом, не говоря уже о другом. Но все равно — разве удержишь? Особенно на турбазе. После каждого похода — банкет, шашлыки, посиделки у костра, туг уж, как в басне Михалкова-старшего: «За дружеской беседой вино лилось рекой, сосед поил соседа»…

Глава 8

Теперь о походе. Водили мы тогда по архипелагу шестидневные лодочные походы. Инструктор — царь и бог, кум королю и брат министру. Не то что на виду всегда, а просто первый парень на деревне. На веслах упирается как викинг. Его шлюпка самая ходкая, всегда впереди. Все знает, все покажет, все расскажет. На двухметровой волне проведет «эскадру» свою (а ходили иногда по 15 шлюпок) через пролив между Валаамом и Святым так, что ни одна лодочка бортом не тронет. В грозу, под проливным дождем, в темпе сам поставит палатки и костер разведет под этим же дождем. И сварит, что надо, и накормит. У него и чай самый вкусный, и борщ. И покажет, где точно клюет сиг, и сам вытащит, к всеобщему восторгу, хариуса. И при восторженном ужасе публики зарежет овцу, купленную в поселке на шашлыки. А уж шашлыки сварганит — пальчики оближешь. Да наутро еще и харчо сварит, какого в ресторане не подадут. Ну и в застолье — первый тост за инструктора, первый стакан — ему.