Вакханалия - [34]

Моросил дождик. Падал легко, безвредно. Я прошуршала к калитке, спряталась под березой и стала тянуть резину. Обстановка не предвещала крупного несчастья. Поселок спал. У Постоялова не светилось. За пеленой измороси проступал забор внушительного особняка Фаринзонов, левее — незабвенная трансформаторная будка, по диагонали, за скрюченными деревцами, — маленький домик Риты Рябининой с двускатной крышей. В крохотной мансарде Риты матово горел свет. Очень матово и тускло. Я какое-то время наблюдала за ее окном, но не отметила там признаков бодрствования. Скорее всего, Рита забыла его выключить. Или боится спать без света. А чего бояться-то? Это мне надо бояться.

Выскользнув из калитки, я повернула направо и бесшумно проскакала до «Дома с привидениями». Забор у него практически отсутствовал. Но я не подалась напрямки, вошла на участок через остатки ворот (мы не темные личности) и замерла в нерешительности, испытав невольный мистический трепет.

Понавыдумывают безграмотные фаталисты всяких средневековых страшилок, а порядочным людям, не верящим в привидения, потом трясись… «Памятник зодчества» стоял в глубине пустыря. При жизни мясных дел директора этот пустырь служил ему огородом. Справа — ветшающая банька, летняя кухня, слева кирпичный гараж, сараи, где-то между них — легендарный сортир, в котором, по поверью, проворовавшийся Рихтер замочил сам себя… В безлунную ночь дом не мог не производить впечатления. Рваная глыба… Стройматериала Рихтер не жалел, но, видимо, подрядил для ответственного дела не слишком ответственную бригаду. Шестигранная башенка, венчающая особняк, пока держалась, но нисходящие от центра конструкции переживали не лучшие времена. В одной из крыш чернел провал, на другой вспучило черепицу и наружу, словно кости из разодранной ключицы, вылезли доски перекрытий. Такое ощущение, словно влетела авиабомба (хотя на самом деле детишки попрыгали). Облицовочные панели отваливались, обнажая неприятное для глаза нутро…

Погода была безветренной — дом не издавал замогильных стонов. «А правильно ли я делаю?» — подумала я. Чуть поколебавшись, подошла к заросшему бурьяном крыльцу. Двери не было — навстречу чернел абсолютно непроницаемый проем. Дверь ушла на нужды местного Плюшкина — до абсурда хозяйственного деда Прушкевича из Заречного переулка (я помню, как он тащил ее на горбе, тренируя радикулит). Подкравшись к проему, я вынула из-за пазухи фонарь и с подленькой дрожью в коленках вошла во тьму. Как в другое измерение…

Самую ценную мебель еще лет пять назад увезли судебные исполнители. Менее ценную растащили по норкам дачники. Барахло спалили бомжи. Не осталось практически ничего, кроме дырявого пола и торчащей из стен стекловаты. Даже стекла повыставляли вместе с рамами. Первый страх улетучился. Имея на основании предыдущих ночей представление о собственной безопасности, я укрылась в простенке за порогом и минут десять наблюдала из окна — не тащится ли кто в хвосте? На этот раз, кажется, никого не было: за нудно моросящим дождем проступали очертания «укрепрайона» мадам Розенфельд с окружающими его деревьями. Ни одной живой души.

Можно было действовать без спешки. Для очистки совести я обошла оба этажа, стараясь не прикасаться ни к стенам, ни к резным лестничным перилам — на вид прочным, но… кто его знает! Приходилось светить прямо под ноги, чтобы не ступить ненароком в засохшие неприятности — пока кооператив не поставили на охрану, в этом доме частенько, особенно в зимний период, гостевали голодные бичи — здесь они ели наворованное, жгли костры, здесь же справляли нужду… От былой роскоши не осталось и следа. Я натыкалась на истлевшее тряпье, издающее характерные запахи, на гнилые, несгоревшие головешки, на какие-то разбитые банки, бутылки. Из проемов с выставленными косяками клочьями свисала пыль и паутина. Несколько раз под ветхими половицами раздавался тонкий писк: в эти секунды я холодела и неистово мечтала о ста пятидесяти граммах…

Закончив заведомо непродуктивный обход, я спустилась на первый этаж. Под лестницей, в низкой, дурнопахнущей нише обнаружилась чудом сохранившаяся дверь из прочной сосны. Впрочем, сомнительно, чтобы кто-то позарился на это изделие — посреди двери чернела рваная дыра диаметром в локоть — «технологическое отверстие»: отчаявшись вскрыть замок, судебные исполнители его просто вырезали.

Алкоголь явился бы неплохим подспорьем. Почему я о нем не подумала, глупая? Я двумя пальчиками оттянула уже приоткрытую дверь. Издав тяжелый скрип, она отворилась пошире. Я протиснулась в щель и закрылась за собой. Осветила стены.

Подвал покойного господина Рихтера — это, конечно, не наши типовые подполья. Иные затраты. Бетонные ступени, стены, обложенные камнем. На одной из стен когда-то был выключатель, теперь из разбитой плашки торчали оголенные провода. Я стала осторожно спускаться. Из любопытства провела рукой по стене, о чем немедленно пожалела — камень был скользкий и липкий.

Подвал не отличался оглушительными масштабами — под лестницей я обнаружила всего три низких помещения со спертым воздухом. Не сказать, что они пустовали. Одно поражало пронзительной вонью — в былые времена в этом склепе хранились продукты. Все съестное давно сгнило — о нем напоминали осколки лопнувшей стеклотары и какие-то дотлевающие пакеты, но запах въелся в стены надолго — густой и тошнотворный. Во втором хранился стройматериал — под слоем плесени просматривались штабеля довольно приличной вагонки. Видимо, на такую глубину местные Плюшкины не спускались, а исполнителей доски не интересовали. У противоположной стены стояли листы оргалита, под ними — ящик с керамической плиткой. В третьем помещении, похоже, находился тайник, разграбленный судейскими (или милицией), в котором уважаемый господин «призрак» хранил неправедным трудом нажитые ценности. Половину склепа занимали стеллажи со всевозможным хозяйственным барахлом — горшками, лейками, рыболовными снастями (покойный очень уважал рыбалку), а другую, по всей видимости, отвели под археологические раскопки. Бетонный пол был вскрыт, под ним чернела грубо разрытая яма, а параллельно полу на глубине полуметра от поверхности угадывались очертания небольшой ниши. Там, очевидно, и хранилась заначенная Рихтером на черный день кубышка.