Вакантное место - [13]

Ирина молчала, подперев кулаком щеку и задумчиво ковыряя соломинкой ягоду на дне бокала. Электрический свет делал заметнее первую, раннюю дряблость щеки и лиловатую тень, кольцующую подкрашенное веко. «Интересно, — думал Андрей, искоса поглядывая на нее, — интересно, о чем говорят они с Соколовым, сидя вот так же в кафе? О нем, о его успехах и победах? Или, может быть, о новых ботинках, новых галстуках и свитерах? Хотя какой уважающий себя мужчина станет всерьез болтать о тряпках? Просто я плохо знаю Соколова и, может быть, думаю о нем хуже, чем он есть на самом деле. Ну, обозвал он меня сволочью, так ведь просто ему показалось, что я все сделал нарочно. А потом он понял, что этого не может быть. И на сборе ни разу мне ни о чем не напомнил».

И правда, Павел Соколов встретился с Андреем на сборе вполне дружелюбно. «Ну что, — сказал он только, — опять нам с тобой рубиться? Никак не могут решить, кого посылать, — тебя или меня, все ответственности боятся. Тоже начальничков посадили, смех один, верно?»

Но во время тренировок Соколов нет-нет да и задевал Ольшевского. Особенно по вечерам, когда играли в баскетбол. Крадется, бывало, крадется на Андрея мягкими скользящими шагами, легонько ведя мяч у бедра и умело перебрасывая его за спиной с руки на руку, а сам улыбается и пристально смотрит в лицо и шепчет тихонько и озорно: «Ать, ать, ать». Ать, финт, рывок, и мяч, взлетая по крутой дуге мимо растопыренной ладони Ольшевского, беззвучно входит в кольцо. Соколов вообще здорово играл в баскетбол, но в его рывках и финтах, нацеленных чаще всего на Андрея, был и второй, подспудный смысл, и это понимали все.

А потом на сборе вышла стенная газета «За скорость». Кроме статьи тренера Олега Пашкевича о соблюдении режима и заметки темповика Салькова, призывающей соблюдать чистоту на территории пансионата, в газете была и карикатура на Андрея Ольшевского. Игорь Николаев нарисовал Андрея верхом на трехколесном велосипеде, а вокруг — разбегающихся в панике гонщиков. Художник добился сходства довольно малыми средствами: он изобразил луковое перо, к верхнему концу пририсовал расчесанные на пробор волосы, к середине — две палочки, которые обозначали острый нос и хмурые брови, и оснастил все это огромными крыльями бабочки — ушами. Под карикатурой было старательно выведено: «Наш Андрюша как пират, все вокруг него дрожат». Подпись принадлежала Соколову, и он спросил у Ольшевского: «Здорово я про тебя сочинил? Пушкин А. Сы. — и гордо похлопал себя ладонью по груди. — Я по-другому хотел: „А поджилочки дрожат“, но так тоже ничего, как ты считаешь?»

…На самом деле, вот живешь с человеком вместе на сборе, в одной комнате живешь, и кровати рядом, твоя в углу, его возле окна, а что о нем знаешь? Так, пустяки… Ну, например, просыпается он по утрам, словно внутри у него будильник — точно за пять минут до зарядки. А засыпая, сам дает себе сигнал. Обнимет подушку, буркнет под нос: «Ну, все», и заиграла в носу тоненькая мерная музыка. Еще он ведет дневник, он даже когда-то, когда они еще не стали конкурентами, в знак особого доверия давал Андрею почитать этот дневник и заодно проверить насчет грамматических ошибок. Андрей читал целую ночь. Искал те особые тренировочные тайны, которые помогли автору стать на треке грозным и непобедимым Соколом. Но ничего такого он там не нашел. Ничего, кроме общих слов, красивых и явно откуда-то списанных: «Я испытал ни с чем не сравнимую радость и гордость, я был счастлив от души, потому что победил во имя…» и так далее и тому подобное. Между прочим, не одному Андрею довелось читать этот знаменитый дневник. Его довольно широко цитировали журналисты в очерках и корреспонденциях о чемпионе. А Игорь Николаев, который чуть ли не с семнадцати лет выступал за сборную и знал все обо всех, рассказал по секрету Андрею, что у Пашки есть и другой дневник, и вот там-то хранятся настоящие тайны по части тренировок и режима. Соколов только однажды издалека показал Игорю тетрадь в черной клеенчатой обложке и похвастался: «Стану тренером — всем перо вставлю».

…Размышления Андрея прервал ликующий вопль:

— Здорово, старче, где это ты скрываешься?!

К столику подсел парень, которого Ольшевский помнил весьма смутно. Парня этого звали не то Коля, не то Костя, был он тощ и сутул, и его большие суетливые руки, далеко торчащие из рукавов кожаной курточки, росли, казалось, от самой шеи, без малейшего намека на плечи. Коля-Костя постоянно мелькал в компании спортсменов, где-то что-то писал или фотографировал, но главным образом выпрашивал значки и, получая, говорил: «Это у меня три тысячи пятьсот седьмой» или что-нибудь в том же духе.

Ирина, как выяснилось, этого Колю-Костю знала, и, видимо, ближе, чем Андрей, поскольку она тут же погладила его по бледной прыщавой скуле, сказала, что он загорел и возмужал, и пожаловалась на своего нелюбезного кавалера, который только и знает что думает и думает, нет чтобы развлекать даму.

— Старче, ты не прав, — авторитетно заявил Коля-Костя, накрывая руку Андрея своей, горячей и мокрой. — Знаешь, что сказал один мой друг одному своему другу, и, между нами, рекордсмену мира? «Старче, — он сказал, — если бы я, как ты, имел одну-единственную извилину в мозгу, я бы тоже был великим спортсменом». Компрене ву?