Вахтовый поселок - [3]

Утро вышло холодное. Свирепый низовой ветер забирался под куртку и свитер, колол лицо, выбивал слезу. Утром народ приоделся всерьез, а Завьялов, хлопотавший возле машины перед выездом в тайгу, накинул черный тулуп. Тонколицый, по- мальчишески суровый, с непокрытой головой, он вдруг расплылся в улыбке, увидев Нину.

— Ну ты скажи, Нин, — говорил он совсем другим, чем вчера, голосом, добродушно-приветливым, радостным, — в этой Сибири вьюга смешала… землю с небом!

Да, плывущие болота грозили поставить на прикол завьяловский ГАЗ, уже пригнали на вахтовый вездеход, чтобы он еще какое-то время до полной распутицы доставлял рабочих на дожимную станцию, на кусты скважин, на нитку коллектора, а Паше предстояло возвращаться в город и… развозить от орса молоко по детсадам, и он радовался тому, что задерживался, словцо забыв, как вчера сокрушался, горевал, как уговаривал: «Нина, поедем на пару. Поработаешь в товарном парке, а к зиме — опять сюда…» Ловкий, даже в чем-то изящный, Завьялов сломал ветку, на манер кинжала взял в зубы и показал свой дурашливый номер: будто он кавказец и танцует лезгинку. Но при этом вместо тонких, чулочно-мягких танцевальных сапожек на нем были такие грубые сапоги-болотники, что Нина засмеялась, сказав:

— Иди к бесу! — и полезла в кабину, пользуясь правом одной-единственной женщины, едущей сегодня в тайгу.

Вахта почти в полном составе топталась около машины. Ждали Бочинина, старшего инженера-технолога, который каждую свободную минуту проводил возле рации, ибо в базовом городе буквально с часу на час должна была родить ему сына жена Лида, вместо которой на скважине теперь работала она, Нина Никитина. Бочинин, полуодетый бежал от конторы, закладывая в планшет какие-то бумаги, которые сыпались из рук и падали в грязь. Михаил собирал их, бранясь на ходу. Нине было досадно за него, и она позвала:

— Мишенька, солнышко мое, лезь сюда.

— Ну, погодка! — пыхтел Бочинин, усаживаясь рядом и обдавая ее запахом лосьона.

— А ты в одном только свитере… Паша, — повернулась Нина к Завьялову, — возле его коттеджа остановишься? Пускай что-нибудь оденет.

Завьялов кивнул и, подождав, пока закончится дробный грохот в кузове, крытом брезентом, проверив, все ли поместились, тронул машину. Выруливая, достиг кособокого коттеджа, притормозил, и так стояли две-три минуты, пока Михаил бегал за одеждой. Молчали. И все-таки в конце краткой этой стоянки Завьялов не выдержал:

— Поговорить надо.

— Поговорим, — согласилась Нина.

На лежневку выезжали трудно, увязая в песке, кренясь. Небо над тайгой держалось низкое, сизое, напитанное влагой, а в тайге было заметно темней. Потом Нина ощутила круглые спины бревен, которые уминал ГАЗ, потом бревна запрыгали под колесами.

— Начинается, — сказал Бочинин, а Завьялов, крутя баранку, добавил:

— То ли еще будет!

Нина тихо рассмеялась, откидываясь на сиденье. Ей было хорошо. Хорошо, может быть, как никогда. Чувство раскрепощенности, полной свободы от той силы, которая связывала ее, прочно вселилось в нее, и она готова была обнять весь мир — и этот, таежный, и свой прежний, где она жила, работая на химкомбинате…

В кузове ехало много народа — тряслось и пошатывалось, — был там и он. Нина испытала вдруг едкое мстительное чувство, что он отъединен от нее, что ему плохо, — и не вдруг, не сразу ужаснулась себе. Ночевал, что ли, в поселке? Вроде не видела его. Впрочем, какое ей дело?

Ей было тепло и надежно с Павлом, с Михаилом. Павлу она была обязана тем, что приехала сюда, Миша же сделал из нее оператора-профессионала — кто б она была без него?

Белые ночи, плывущие болота, разомкнутая лежневка…

«Куда ты едешь, Ниночка? — слышался голос мамы. — В какую даль несусветную? Разве ж там места для девушки?»

2

Лежневка едва удерживалась в растопленном болоте. Бревна шатало под колесами.

Родион Савельев сидел на твердо-прыгучей бортовой скамье завьяловского ГАЗа и клял себя на чем свет стоит. Машина елозила по колее. Передние колеса забуривались в толщу болота, выдавливая ржавую болотную воду, и из людей, что называется, выбивало дух. Но они, понятно, мучились из-за работы. А он-то?

…Когда Нина однажды сделала ему замечание — мол, грубоват ты, нельзя ли без этого? — он наклонился к ней и покладисто спросил: «Тебе неприятно, девочка?» Они шли по теплой уже тайге. Роились комары, и Нина, уклоняясь то ли от этого его внезапного вопроса, то ли от колющих летающих жал, шагала молча, не отвечая. На таежной поляне-вырубке, под ажурной арматурой скважины, Родион тогда впервые обнял ее и тихо, почти неслышно сказал: «Комсомолочка моя… Замерзала тут зимой. Такая ма-ахонькая… городская…»

Она еще недолго молчала, а потом стала отвечать на его поцелуи, обняла. Так они стояли, обнявшись, и он шептал ей, чтобы она запомнила эту поляну, тайгу, скважины, запомнила бы, как они были вдвоем, одни во всем мире. «Прислушайся — ведь ни звука!» Нина, оттопырив платок, прислушалась. Сначала и впрямь было тихо. А потом запустили дизель на буровой. Он сразу отрезвел и спросил: «Ну, я пошел?» — «Как хочешь», — прошептала она. Он остался. И с тех пор они стали встречаться.