Вагончик мой дальний - [40]

— Щас, как есть, осмотрю, доложу, — нехотя отвечал Волоченко.

Можно было предположить, что привлекли его из какой-нибудь инвалидной команды, где обычно добирают здоровье бывшие фронтовики. А у них в ходу приговорка: не спеши выполнять команду, будет другая: «отставить». Да и понятно: где они наберут молодых, чтобы обшаривать район, когда все отмобилизованы на войну?

Дверца между тем наполовину приоткрылась и в проем просунулась голова. Ни фуражки, ни пилотки на ней не было. Да и лица в полутьме было не разобрать. Но вот глаза — как сейчас вижу, — ярко-ярко-голубые. С минуту человек озирал наше жилище, пока его взгляд не наткнулся на нас. Не мигая, он смотрел так, будто узрел чудо-юдо. Даже брови встали стойком. А мы перед ним, как на допросе, во весь рост — бери, Волоченко, голыми руками! И тоже во все глаза смотрели на него…

Не знаю, сколько длилась эта непонятная игра в гляделки. Мне показалось — вечность. Зоя же после утверждала, что это было мгновение. «Он как-то дико посмотрел, — говорила Зоя, — и сразу пропал. Будто чего испугался. Но вот когда он таращился, я сама чуть не закричала: чего, гад, уставился-то, гляделки выпучил? Бери винтовку… Стреляй! Стреляй!»

Ну а вот что произошло дальше. Лупоглазый Волоченко исчез, но всунулся опять. Не поверил, что ли, себе, решил, что померещилось. А потом дверь — мы даже вздрогнули от неожиданности — с грохотом захлопнулась.

— Ну что там, Волоченко? — крикнул командир от ручья. — Чего нашел?

— Нашел… Кучу говна…

— Вот засранцы, твою мать! — выругался командир. — Голос прозвучал уже под самым окошком. — Леса им не хватает, сральню устроили из жилья… А если охотнику остановиться?

— То охотники, а то бандюги… — согласился Волоченко.

— Столько из-за них мороки! Я только с охраны у немчуры девять человек снял… Да милиция из района… Да общественники… И все зазря!

— Вот и я говорю, — снова согласился напарник. — Лучше бы возвернуться, товарищ лейтенант. Пущай у энтих, из эшелона, голова болит!

— А тебе известно, что приказ не обсуждается?

— Так я что? — долдонил свое Волоченко. — Просто мне непонятно, отчего столько паники? Может, вражеские лазутчики? Али, того хужей, убивцы…

— Начальству видней, — отвечал молодой. — Недавно вот, помнишь, ссыльных ловили? Немчуру? Думаешь, они зазря саботировали работу да сбежали? А они заговор готовили! Их, как предателей родины, квалифицировали по статье 58-6 и 58–14 и всех расстреляли… Может, и эти сообщники? Откуда нам знать?.. Ты в зимовье-то хорошо пошарил? Вещички там… За печкой посмотрел?

— И за печкой… — отвечал Волоченко. — Они, видать, вчерась сбежали. И привет от них… Хотите понюхать? Ну загляньте!

— Шутки отставить! — приказал молодой. — Это последнее зимовье. На плане других нет. Теперь сосредотачиваем поиск у дороги… Им деваться некуда!

— Раз надо, двигаем к дороге, — громко повторил приказ Волоченко.

Мне показалось, он не случайно так громко отрапортовал. Стало слышно, как удаляются голоса.

Господи, ужель пронесло?

Зоя, не в силах стоять, опустилась прямо на пол и прислонилась к моим ногам. А я продолжал торчать посреди зимовья. Не верилось, что этих уже не будет. Да и нервы… Как натянутая струнка. Вот-вот оборвутся.

Только стихло, мы панически хватились бежать.

Насколько мы поняли из разговора, у них не одна такая группа прочесывает лес, могут нагрянуть и другие. И не в каждой попадутся такие чудики, как лупоглазый Волоченко, пожелавший не увидеть беглецов. Ну а если бы молодой командир не был так ленив и захотел бы лично заглянуть в зимовье? Он ведь у дверей стоял!

Об этом не хотелось думать.

Мы потом прикидывали так и эдак: к чему было неведомому Волоченко нас скрыть? Пожалел или какой другой резон, скажем, не хотелось лишней возни, торопился домой? А может, он сам из пострадавших, как Глотыч, и цену знает их россказням про всяких там шпионов и диверсантов?

Но Зоя твердила свое.

— Это мой заговор, — повторяла она. — Он нас не увидел. Ему ангел глаза ладошкой прикрыл! Ты заметил, он потом еще раз заглянул? Как он вытаращился: видит и не видит… А ведь глаза в глаза! А я все шептала молитву: «Обереги!.. Обереги!».

Но свечу за этого Волоченко, подумалось, если уцелеем, — поставим. Неизвестно, как с глазами, но сердечко-то у него, подозреваю, зрячее.

Мы спешно покинули зимовье, бросив впопыхах и остаток продуктов, и даже щедро даренные ватники. Бежали в глубь леса, там нас, и правда, не обнаружил бы ни один леший. Ни тропы, ни просвета. Такая чащоба могла быть спасением для зверя, но не для человека. Мы даже разговаривать друг с другом стали шепотом, хотя знали, что здесь хоть криком кричи, ни до кого не докричишься. В таких дебрях и впрямь сгинуть недолго. Или топь поглотит, или зверь заест. Вон как Ваську-серьгу! А уж он-то тут свой да при оружии.

К тому же небо заволокло тучами, зачастил дождь. По солнцу я бы угадал, куда идти. Как там учили на уроках географии: мох на деревьях растет с северной стороны, зато с южной — больше веток. Но здесь, оказалось, вообще ничего не растет. Лишь умершие на корню деревца голыми палками торчали из болотной трясины, навевая мысли о конце света. Мох облапил их со всех сторон: ни севера, ни юга… Их острия указывали путь лишь на небо.