Вадим - [30]

Эффекта узнавания не произошло. Подъезд лишь смутно напомнил Вадиму прежний, будто поверх того, знакомого, нарисовали нынешний, и теперь более ранний рисунок проступал через верхний слой едва заметными здесь и там штрихами. Войдя, Вадим наступил во что-то липкое и отодрал ногу с чпоканьем. Выругавшись, он начал ступать осторожнее: на первом этаже не было света. Только запах полностью совпал с хранящимся в памяти — но это был не уникальный запах, а вездесущий смрад старого мусоропровода, всегда один и тот же. За дверьми одной из квартир слышался пьяный мужской басок, и Вадим констатировал, что и здесь живут люди.

Дойдя до площадки третьего этажа, он заглянул в щиток: колесико счетчика не крутилось. Электричество вообще было отключено; ему пришлось прицепить проводки. Захваченным из бардачка складным ножиком он открыл замок, толкнул дверь и нащупал сбоку выключатель.

Все было так, как при матери в последние дни ее жизни. Вадим быстро обошел обе комнаты, кухню, заглянул в ванную, затем вернулся и начал сначала, теперь уже медленно. Его сразу же посетило внезапное понимание того, что мама, умирая, знала об этом. Квартира больше не была для нее домом — она была свалкой, где безразлично оставляли мусор, не могущий пригодиться при переезде на новое место. Лишь постепенность превращения семейной обители в ничейное, непригодное для жилья место могла объяснить тот факт, что Вадим тогда ничего не понял. Мать говорила, что антураж стал ей с возрастом безразличен. Вадим же вынашивал планы купить ей новую квартиру, несмотря на ее нежелание переезжать, и поэтому тоже не обращал внимания.

Он вспомнил, как мать бродила из комнаты в комнату по раз и навсегда затверженной траектории, будто старалась занимать как можно меньше пространства и притрагиваться к чему-либо лишь в случае крайней необходимости. Вот ее стул с продавленным сиденьем: она всегда сидела на нем, когда он ее навещал. Вместо того, чтобы лежать на кровати. Стены, покрытые выцветшими шелушащимися обоями. Облупленная мебель. Слой пыли, похожий на расстеленные повсюду серые пуховые платки, которые Вадим помнил по детству: теплые, но жутко колючие, когда их наматывали на него зимой, при еле греющих батареях. Фарфоровые фигуристы и балерина — обязательные атрибуты советского быта; свисающее из ящиков тряпье; бывшие комнатные растения: стебли-скелеты и горки трухи вокруг. И везде пятна. Они были особенно отвратительны, поскольку Вадим помнил мать как чрезвычайно аккуратную женщину. Казалось, что это место кто-то нарочно хотел запятнать.

Если б его спросили, Вадим не смог бы сказать, какие он испытывал чувства в данный момент. В этой квартире, как и всегда в присутствии матери, мир переставал быть четким и ясным. Он становился условным, составленным из фрагментов, способных, при взгляде с различных ракурсов, сложиться в прямо противоположные явления. Много лет назад Вадим научился вести себя в этом мире. Существовало лишь два варианта: все время быть в напряжении, ожидая подвоха, или же делать вид, будто не замечаешь странного, довольствуясь самым малым. Поэтому он никогда на материнскую любовь не рассчитывал и не был уверен в ней. Мать его, конечно, любила, но… В середине восьмидесятых появились первые видеоплееры, и Вадим впервые увидел в американских фильмах родителей и детей, запросто говоривших друг другу: «Люблю тебя». До этого он даже не подозревал, что такое возможно. Запечатление чувства словом никогда не могло бы произойти между мамой и ним. Материнскую любовь можно было найти, если только специально искать — рассуждая о том, как мама старается, чтобы у него было все или как можно больше, как она, негодуя, отстаивает его на собраниях в школе. А сам он, после просмотра подобных фильмов, столько раз хотел ей сказать это слово… Хотя бы скороговоркой, быстро, и сразу же убежать и в следующий раз появиться так, будто ничего не случилось, — но так и не смог.

Вадим обошел квартиру несколько раз в надежде найти хоть какие-то памятные предметы. Но ему ничего не удалось обнаружить. Скорее всего, мама сама избавилась от сувениров, уничтожив прошлое еще до того, как оно ушло вместе с ней.

Он подошел к комоду и потянул за лежащий на нем листок, думая, что это может быть фотография. Листок оказался пустым с обеих сторон, зато на рукав плеснуло пушистой пылью. Отряхивание оказалось безрезультатным: серая полоса моментально въелась в рукав. Вадим в последний раз обвел глазами гостиную, словно надеясь вобрать в себя все и выжать до чего-то компактного, важного, чтоб унести с собой. Решил, что, наверное, не существует людей, которые только в силу своих личных особенностей живут неопрятно, свинячат — и чувствуют себя превосходно. Отношение к своему обиталищу — проекция отношения к себе самому. Человек, живущий в свинарнике, — человек, которому все равно.

Конечно, у Вадима тогда были смутные подозрения. Но мать уверяла его, что просто устала. Он постеснялся предложить нанять домработницу, побоялся ее оскорбить — мама была человеком особых принципов. У него тогда уже были средства отправить ее лечиться хоть за границу, но мама скрывала свою болезнь. Она не давала ему заботиться о себе, и сейчас Вадим ощутил, что до сих пор ее не простил за это. Она никому не позволяла о ней заботиться — может быть, поэтому о ней никто никогда и не позаботился. Она была… Вадим даже не знал, какой она на самом деле была: он так и не понял ее. С самого детства непонимание и боязнь были его постоянными спутниками. Неспособность что-либо понять, неосуществление понимания стало для него с тех пор самым болезненным ощущением.