В зоопарке - [2]

Позднее мы поняли, что Адамс был городком не хуже прочих, и казался нам столь безобразным лишь потому, что олицетворял для нас нашу жадную, бездушную, высокомерную и самодовольную миссис Плейсер, у которой мы очутились после того, как сразу в один месяц умерли наши отец и мать. Обе мы, трусишки, плаксы и двоечницы с вечно расстроенными животами, походили тогда, наверно, на диккенсовских заморышей. Дейзи было десять лет, а мне — восемь, когда, совсем одни, мы совершили длинное путешествие из Марблхеда к нашей благодетельнице. О ней мы и слыхом не слыхали, покуда приходский священник не сообщил нам предсмертную волю отца, которую, умирая, подтвердила и наша мать. Священник, чье имя и лицо я забыла, но чью напутственную речь не могу до сих пор простить, пытался осушить наши слезы сказками об индейцах и буффало; много дольше, однако, разглагольствовал он о христианских добродетелях миссис Плейсер. Он говорил, что она любит детей, хотя сама их не имела, что она вдова, а муж ее умер от туберкулеза: ради него они и перебрались в Скалистые Горы. Чтобы поддержать его и оплатить дорогое лечение, миссис Плейсер пришлось открыть пансионат, который вынуждена держать и после его смерти, потому что наследства после мужа не осталось. Она была подругой детства нашей бабушки с отцовской стороны, и отец, за отсутствием дееспособных родственников, завещал ей свою страховую премию при условии, что она приютит и воспитает нас. Кроме того, с весьма бесцеремонной для разговора с детьми откровенностью, пастор разъяснил нам, что отец оставил сущие гроши, и что мы должны воздавать миссис Плейсер за ее заботу и жертву послушанием и бесконечной благодарностью. Жертва! Этого слова забыть нам не позволяли никогда.

Вот так, не успев оплакать родителей, мы попали в этот засушенный городок на западе, в дом миссис Плейсер, и сразу же почувствовали себя бесконечно жалкими среди угловатой, жесткой и жестокой мебели, унылых и пугающих картин. На втором этаже дома, среди сумрачных шкафов и шифоньеров жили квартиранты, с течением лет внешностью и манерами все более уподоблявшиеся хозяйке. Летом и осенью после ужина, на который без отвращения нельзя было смотреть, миссис Плейсер («бабка», как стали мы звать ее между собой) и жильцы рассаживались ястребиной стаей на крыльце и, покачиваясь, начинали со вкусом обсасывать свои обиды. Каких только бед не выпадало на их долю! Неблагодарные дети их покинули, кондуктора автобусов ругали непотребными словами, продавщицы смотрели на них, как на пустое место. Все эти поношения, злонамеренные толчки и издевательства составляли ежедневное проклятие и содержание их жизни. До нас, занятых посудой в пещере кухни, доносились их ровные голоса мучеников, присосавшихся к одной и той же теме с ее неизменным выводом, что в жизни всегда облапошат, обберут и бросят.

— Ну мне‑то что, только смеху ради, — произносила главенствовавшая на собрании миссис Плейсер, и рассказывала какую‑нибудь немыслимо запутанную историю о том как кто‑то, кого она сама не знала, хотел нажиться на ее неопытности. Случалось, разбирались на этом судилище и наши дела. Мы были заняты работой и не видели их, рассевшихся на увитом горьким хмелем крыльце под порывами пьянящего горного ветра, но всякий раз, на мгновенье прижавшись друг к дружке, шептали: «Ну зачем они? И как она только узнала?» В самом деле, как? Ведь мы никогда ей не рассказывали, что, если в школе собирались играть, нас не принимали или брали в последнюю очередь, что учителя нас бранили, что все закатывались хохотом, когда мы попадались на глупые и злые шутки. Но до нее доходило все. Она знала, что когда у одной девочки собиралась вечером компания, нас не пригласили; что нас нарочно не взяли на прогулку с пикником, а учитель пения сказал, что мне медведь на ухо наступил, и что на уроке шитья наставница выговаривала Дейзи за дырявые руки. Так зябко и одиноко было нам выслушивать ее возмущенно–молитвенные сетования о нас, нищих сиротках на ее попечении, когда она сама еле сводит концы с концами. Ей‑то что, только смеху ради, но до чего же люди измельчали, если презирают этих приблудышей, а заодно и ее. Чему еще удивляться, если никто не оценил ее жертвы, что приютила она сопливых девчонок, не родню даже, а так, внучек знакомой?

Если у подружки, забежавшей поиграть с нами, были на зубах шины, бабка говорила, что она задается, потому что у нас зубы росли кривые, и не было денег их выправить. А с чего это вдруг доктор пригласил нас на ужин? Чтобы ее бедные крошки там краснели? Жена у него такая цаца из Нью–Йорка, а дочки вечно задирают нос со своими шпильками из чистого золота и шетлендским пони. Или чтобы ее девочкам не хотелось возвращаться домой к старой бабушке, у которой приходится жить просто, но честно?

Не было для нее такого слоя общества, который не погряз бы во лжи и гнусных кляузах. Но всего хуже была школа. Разве не сама учительница виновата, что мы не понимаем дробей? И какое тогда она имеет право ставить нам кол? Бабке было яснее ясного, что та просто мстит за свою бездарность. И уж, конечно, бесплатную поликлинику закрывали как раз в те дни, когда подходила наша очередь. Значит, у нас опять разболится горло, зимой мы снова раскиснем, а бабке придется все нам подносить и уносить, и подниматься сто раз в день по лестнице, а ноги у нее больные, и сердце начинает пошаливать.