В зеркале забвения - [55]

— Ваши произведения, — продолжал Кошкин, — дают основание полагать, что вы преодолели некий барьер трайбализма, который сковывает творчество многих писателей народов нашей страны. Вы как бы органически сплавили опыт художественного творчества бесписьменного народа и опыт всей мировой литературы в самых высоких и лучших образцах. Когда я читаю вас, я чувствую, что вы глубоко поняли и Гомера, и великих греков, и Сервантеса, и Данте, Гете, Шекспира, Диккенса, не говоря уже о творцах великой русской литературы… Да, кстати, ваш русский… Трудно себе представить, что это не родной вам язык!

И вдруг, поначалу убаюканный словами никогда не слышанными, но желанными, удивительно созвучными его тайным самооценкам, Гэмо вспомнил предостережение бабушки Гивэвнэут: «Никогда не верь до конца сладким речам и похвалам тангитана…» И словно очнулся от сладких грез.

— Ваши произведения — это произведения настоящего патриота, советского человека в полном и настоящем смысле этого слова, и мы ценим это качество…

Гэмо так и не догадывался, кто же перед ним? Может, гость из Центрального комитета или Комитета по Ленинским премиям? Журнал «Октябрь» представлял повесть на премию, но дальше первого списка дело не пошло…

— Мы знаем, что ваши произведения переводятся на иностранные языки, и вы даже получили приглашение издательства «Лоуренс энд Вишарт». И, как ни странно, это может получиться…

Кошкин улыбнулся.

— Нужно совсем немного, ваше согласие сотрудничать с нами… Много от вас не потребуется. Так, время от времени вы будете делиться с нами вашими соображениями о творческой и политической атмосфере ленинградского отделения Союза писателей… Разумеется, никто и никогда не узнает об этом…

Гэмо почувствовал подступающую тошноту и, быстро извинившись, выскочил в коридор: благо туалет был на этом же этаже.

Облегчив себя, прополоскав рог, он умылся, вытерся носовым платком, причесался и задумался: возвращаться или убежать? Пожалуй, бежать не стоит — они достанут везде.

Возвращаясь в кабинет, поглядел на Панну Елисеевну, но та делала вид, что занята печатанием какого-то документа. Значит, она знает, кто такой Кошкин и о чем может идти разговор с представителем организации, чья штаб-квартира находилась буквально за углом, на Литейном проспекте.

Ответив что-то невразумительное и пообещав подумать, Гэмо поспешил из кабинета.

Валентина решительно сказала:

— Ты не должен больше встречаться с этим человеком! Бог с ней, с этой Англией!

— Но как это сделать? Они же вездесущи!

— Что-нибудь придумаем. Не подходи сам к телефону. Скажу, что ты заболел…

В напряженном ожидании прошло несколько дней, прежде чем Кошкин позвонил.

Юрий Гэмо слышал весь разговор в открытую дверь из комнаты. Валентина говорила строго, но спокойно.

— Нет, он не болен… Он просто запил… Вы должны знать, что с писателями такое бывает… Трудно сказать, когда это пройдет… Звоните дней через десять… Это может продолжаться неделями…

Положив трубку, Валентина вернулась в комнату и весело сказала мужу:

— Лучше прослыть пьяницей, чем сотрудничать с подлецами, погубившими столько людей.

Недели через две Кошкин опять позвонил. И на этот раз с ним говорила Валентина.

— Что вы хотите? Он не то что с вами, со мной слова не может сказать. Как говорится, лыка не вяжет. Знаете, в Англию я его все равно не пущу. Он может поехать трезвый, а там так набраться, что опозорит не только себя, но и всю советскую литературу!

Но Кошкин, видимо, решил идти до конца. Однажды вечером, когда в гостях был Фаустов и впрямь было выпито достаточно, раздался звонок, и вошел сам Кошкин. У него в руках был букет цветов и бутылка шампанского. Цветы он церемонно преподнес Валентине.

— Кошкин! Жандармская твоя душа! Ты чего здесь? — пьяно воскликнул Фаустов. — Зачем тебе хороший человек? Мало ли подлецов в нашем Союзе, готовых сотрудничать, стучать?

Язык у Фаустова заплетался, он чуть не валился со стула. Да и сам Гэмо мало что соображал и только пытался урезонить Фаустова.

— Не надо, Леня! Не надо…

— Знаешь, сколько они погубили людей на фронте? — продолжал бушевать поэт. — Под видом борьбы со шпионами травили и расстреливали прекрасных людей, а сами и близко к передовой не подходили!

Если бы Гэмо был трезв, он бы поразился самообладанию и выдержке Кошкина. Валентина потом рассказала, что Кошкин, пробормотав извинения, ушел.

Он еще звонил несколько раз, и Валентина каждый раз отвечала, что муж пьян и не может подойти к телефону.

Но Гэмо не раз видел представителя КГБ на писательских собраниях. Он дружески раскланивался с некоторыми секретарями, литературными консультантами, писателями. Встречаясь глазами с Гэмо, делал вид, что не знаком с ним. Каждый такой взгляд обдавал холодом, невысказанной угрозой, и после этого некоторое время Гэмо чувствовал себя неуютно, все чаще заговаривая с женой о том, чтобы уехать на Чукотку.

— Если ты им понадобишься, они откопают тебя из-под вечной мерзлоты, — сказала Валентина.

Вспоминая свою сумбурную и печальную поездку на родину-, Гэмо жалел, что так и не довелось ему побывать во всех тех местах, о которых грустил в Ленинграде. Чаще всего ему вспоминалась могила матери неподалеку от первой тангитанской могилы, где был зарыт первый деревянный гроб с умершим пекарем. Гроб давно истлел на поверхности, вытолкнутый вечной мерзлотой, а кости пекаря смешались с костями других покойников, которых часто хоронили по старинному чукотскому обычаю, положив обнаженный, раздетый труп умершего прямо на поверхности тундры. Еще в детстве Гэмо порой слышал невнятные разговоры о какой-то давней связи мамы с приехавшим в самом начале тридцатых в Уэлен пекарем. Якобы в России он был состоятельным человеком, кулаком. Гэмо совсем его не помнил, если не считать того, что порой отчим в пьяном безумии кричал на маму и посылал ее на холм Сердечной памяти, «к ее любимому тангитану». Перед отъездом из Уэлена, летом сорок шестого года, Гэмо спросил маму о своем настоящем отце. Но она, смахнув слезу, только сказала: «Он был достойным человеком».