В зеркале забвения - [53]

Маленький Незнамов внутренним чутьем понимал, что опасно спрашивать о судьбе своих родных. Ему вбили в голову, что он должен быть благодарен Советской власти за то, что ему удалось избежать участи родителей: его не сослали в холодную Сибирь. Однако с годами Незнамов по крупицам собрал сведения об отце и матери. Узнал, что не русский он, а ингерманландец, а фамилия «Незнамов» явно указывала на искусственность ее происхождения. После смерти Сталина пошла волна реабилитаций, которая длилась несколько десятилетий. Сначала Незнамову выдали справку о том, что его родители были «незаконно репрессированы», а перед самой перестройкой вернули дом. А вот собственную фамилию — Гаврин — ему так и не удалось заполучить, потому как для этого надобно было пройти через сложнейшие бюрократические процедуры и народный суд. Гавриных в селе было множество, а вот Незнамовым Георгий был один, и, в конце концов, это ему даже стало нравиться.

Незнамов обычно завтракал в буфете на своем этаже, где его уже узнавали, здоровались с ним. Однако и буфетчица, и судомойка могли только гадать об истинном его занятии и положении в обществе. Он явно не был «новый русскими», хотя, по всему видать, деньги у него водились. Но не сорил ими, не бросал их без счета, и это вызывало к нему особое уважение.

Часто за завтраком к нему присоединялся Борис Зайкин. Не спеша вместе пили чай и разговаривали, обсуждая нынешнее политическое положение. Как-то завязалась беседа о родословных коренных жителей Санкт-Петербурга.

— Надеюсь, что и наши потомки нас будут помнить…

Из этих слов Незнамов понял, что его новый друг и собеседник о своей родословной не очень осведомлен.

— Мои родители были репрессированы, как кулаки…

Зайкин вздохнул и сказал:

— Мои умерли от голода в блокаду, а я выехал вместе с классом и провел в эвакуации три года.

Он посмотрел на недоеденный бутерброд с колбасой.

— Сколько же человечество будет бороться за еду? Ведь, по научным данным, ничего не стоит накормить всех до последнего жителей нашей планеты! А даже мы, граждане недавнего общества развитого социализма, так и не решили этот вопрос: то перегоняли Америку при Хрущеве, то при Брежневе боролись за продовольственную программу… А ведь ничто так не унижает человека и не сводит его на уровень животного, как голод. Можно быть плохо одетым, немытым, небритым. А вот голодным…. Говорят, во время блокады, случалось, и людей ели, но однако об этом строго запрещено писать и упоминать.

— Зато сегодня еды — завались! Сколько всего лежит на прилавках в ларьках… Давеча заходил на Мальцевский рынок…

— А цены! — перебил Зайкин. — Моей здешней зарплаты, пенсии, чаевых, да Тониной пенсии нам хватает едва-едва… Уплатим за квартиру, телефон, электричество — остается только-только… А ведь есть такие, которые перебиваются только на эту нищенскую пенсию, которая в десять раз меньше, чем социальная помощь безработному в Англии.

В буфет вошли несколько человек с охранниками. Они по-хозяйски устроились за столиком у окна и заказали себе пива, которое здесь было в два раза дешевле, чем в баре. Один из них дружески кивнул Зайкину.

— Хорошо знаю его отца: бывший секретарь Куйбышевского райкома КПСС. Нынче — совладелец банка… «Новый русский»… Кстати, моя Антонина спрашивала о вас… Правда, она неважно себя почувствовала после вашего ухода, но сейчас вроде ничего… У нее такое впечатление, что она с вами уже встречалась…

Кровь отлила от сердца Незнамова, и он почувствовал тупую боль в груди.

— Где мы могли с ней встретиться? Всю войну я провел на оккупированной территории, в детском доме. А потом почти безвыездно работал в районной газете..

— Но она утверждает, что ваше лицо ей очень знакомо…

— Это случается…

Предчувствие беды не позволяло Незнамову пускаться в откровения, внутренний запрет сковывал и мысль, и речь, и он мог только пробормотать эти слова.

— Она у меня удивительная женщина, — продолжал Зайкин. — Образование у нее неполное среднее, после восьмого класса она регулярно не посещала школу, а, закончив курсы, работала копировщицей в разных проектных учреждениях. Но мудрая и справедливая. Житейская мудрость у нее исконная, так же как и чувство собственного достоинства. Я как-то в шутку спросил ее: может, твои родители какого-нибудь благородного происхождения, а мама устроилась в туалет, чтобы скрыть от советской власти свое аристократическое прошлое? Но она только засмеялась в ответ.

Валентина, выслушав рассказ мужа о печальном путешествии на Чукотку, прижала его голову к груди и сказала:

— Я понимаю тебя. Я знаю, что значит потерять мать, отца… Но ты остался не один. Посмотри, сколько нас теперь!

Да, это счастье, что он не один, что есть родные и близкие люди, Валентина, без которой одиночество в мире могло бы стать невыносимым, каким оно стало для Коравье. Теперь Гэмо с особой отчетливостью понял и представил себе, какие душевные муки переживал этот незаурядный человек, оторванный от родной тундры, окружения родных людей с родной, звучащей с детства речью. Он физически мучился, находясь среди громадных каменных строений, проходя ущельями-улицами рядом с грохочущим по рельсам трамваем, изрыгающими вонючий бензиновый дым машинами. Даже на писательской даче у Гэмо он признавался, что ему вечно не хватает простора, у него не проходит ощущение постоянного удушья от недостатка воздуха и ограниченности горизонта. «У себя дома я всегда чувствовал, что жизнь вращается вокруг меня, — признавался он. — А здесь я вроде какой-то затерянной соринки, живого мусора среди нагромождения домов, движущихся машин, пыльной растительности». Гэмо тогда еще пошутил, что в джунглях другу было бы совсем невмоготу, и Коравье сразу же согласился: «Это уж точно!»