В зеркале забвения - [24]

— Поэтому, — поучал он Гэмо, — ты должен научиться писать так, чтобы не было понятно, какой ты национальности. Конечно, на первых порах то, что ты чукча, будет тебе страшно помогать. Как же! Представитель первобытного народа — и стал писателем! Будут утверждать, что такое возможно только при Советской власти, и только она позволила сыну кочевника-оленевода стать интеллигентом…

— Но я не кочевник и не оленевод, — перебил Гэмо.

— А кто же ты? — удивился Пеньковский. — Разве ты не чукча?

— Чукчи бывают береговые, морские охотники, и оленные, те, кто живет и пасет стада в тундре… Вот я — приморский чукча.

— Разницы большой нет, — заметил Пеньковский, — суть в том, что тебя сделают достижением Советской власти.

Гэмо не очень представлял себе: хорошо это или нет быть достижением Советской власти. Но ему было приятно и лестно сидеть с писателем, с которым здоровались все. Он был благодарен ему за то, что тот знакомил его с разными людьми и даже представил Кучерову.

— Александр Иванович! Вот вам новый автор, молодой чукотский писатель Юрий Гэмо!

Кучеров поначалу не узнал его, но, приглядевшись, заметил:

— Если бы вы принесли те рассказы, которые напечатаны в «Новом мире», мы бы взяли их.

— А это те же самые рассказы, — простодушно ответил Гэмо.

Кучеров замялся и быстро отошел в сторону. Оказывается, эти тангитаны еще как умели врать прямо в глаза и при этом даже не краснеть! Гэмо еще многое предстояло узнать в этом ресторане, обшитом темными дубовыми панелями со странным орнаментом, напоминающим кобелиные яйца перед тем, как дядя Кмоль вырезал их из мехового мешочка под истошный вой и визг зажатой и связанной собаки.

Аркадий Пеньковский умел красиво пить и закусывать, и его молодой собутыльник старался не отставать от него в этом.

Но в беседах с ним и с другими литераторами выяснялось нечто обидное: любопытство даже не к тому, что написано Гэмо, а к нему самому, к его способности написать так, как, с их точки зрения, не мог выходец из дальнего, полярного племени. Пеньковский даже как-то проговорился, что есть подозрение, будто рассказы написаны не самим Гэмо, а кем-то искушенным в этом ремесле, или же отредактированы из непригодного сырья. Услышать это было мучительно и горько. Пеньковский сильно хлопнул Гэмо по плечу и ободряюще произнес:

— Не обращай на это внимания! Чем больше у тебя будет литературного успеха, тем больше будут придумывать про тебя гадостей!

Гэмо пьянел и проникался теплым чувством к своему новоявленному другу, который, как казалось ему, понимал его даже больше и тоньше, чем остававшаяся в стылом и холодном домике в Озерках жена Валентина.

— Знаешь, — сказал он, обнимая Пеньковского на трамвайной остановке, — ты мне все больше и больше кажешься не каким-то евреем, а настоящим чукчей!

— Ну уж ты слишком! — усмехнулся Пеньковский, и Гэмо сразу протрезвел, поняв, что никогда и ни при каких обстоятельствах даже такой, в общем-то не бог весть какой, писатель не признает его ровней себе, и он навсегда останется для него и для всех в лучшем случае любопытным литературным явлением.

Он ехал в пустом промороженном вагоне, стискивая зубы, подавляя обиду в себе и приходя к пониманию своего будущего одиночества на многие годы вперед.

После этого памятного разговора с Пеньковским Гэмо с удвоенной энергией взялся за работу, готовя к изданию сборник рассказов для издательства «Молодая гвардия».

Денег хронически не хватало. Они уходили с невероятной быстротой, хотя Гэмо казалось, что никаких таких больших грат он не совершал, не покупал дорогой одежды, не шиковал в ресторанах, как «Восточный», не разъезжал в такси. Ему посоветовали обратиться к директору издательства «Молодая гвардия» Александру Хорошилову, попросить аванс.

— Не будет ли это слишком нахальным? — высказал сомнение Гэмо.

— В самом первом письме Толстого к редактору журнала «Современник» Некрасову, — нравоучительно заметил Пеньковский, — главным содержанием была просьба о деньгах. И вообще почитай писательские письма наших классиков — Тургенева, Достоевского, Чехова: сплошь мольбы о деньгах… Исключение составляют только письма Чехова к своей жене Книппер-Чеховой да Маяковского к Лиле Брик…

Однажды утром Валентина сказала мужу:

— У нас сегодня даже на хлеб нет. Есть поллитра молока и стакан манной крупы для Сережи. Больше ничего.

Издательство «Молодая гвардия» помещалось на шестом этаже того же Зингеровского дома на Невском проспекте, что и редакция северных учебников. Гэмо медленно поднялся на самый верх, стараясь не глядеть на свое отражение в огромных, мутных зеркалах: ему было жгуче стыдно за утренний разговор с женой. Она никогда ни в чем не упрекала его, даже когда он приезжал домой далеко за полночь не совсем трезвый. Случалось, и ночевать оставался у какого-нибудь собутыльника. Но по чукотским обычаям мужчина, неспособный добыть пропитание для семьи, не пользовался уважением в Уэлене.

В маленькой комнатке у директорского кабинета перед секретаршей сидел коротко стриженный человек с прямой челкой. Ворот его цветной рубашки был широко распахнут. Гэмо почувствовал некоторую неловкость: сам-то он надел белую рубашку и галстук. Скудный завтрак не насытил его, он чувствовал нарастание голода, тем более что секретарша пронесла в кабинет тарелку с сосисками и стакан крепко заваренного чая.