В зеркалах - [70]

— Он иначе не может, вы понимаете?

— Понимаю,— сказал Рейни.

— А кто этот человек в кабинете, которого вы хотите прикончить?

— Лицо, облеченное властью,— медленно сказал Рейни.— Его власть можно измерять страданиями, как землю измеряют акрами. Когда я увидел его и понял, что именно означает его власть, мне захотелось его потрогать, потому что он физически ее излучал.

— Господи,— сказала Джеральдина.

— Мне было дано увидеть этого человека по-особому. Я узнал его и понял по-особому. Вам это ясно?

— Нет,— сказала Джеральдина.

— Ну, мне было известно, что сделал этот человек и что он продолжает делать. И когда я увидел его, я сразу понял, почему он это делал и почему не мог не делать.

— А,— Джеральдина покачала головой и выпила еще виски.

— Когда-то существовала теория,— сказал Рейни,— про луну. Один человек верил, что луна питается человеческими мыслями. Он утверждал, что человечество невежественно и его раздирают смуты потому, что луна пожирает эманацию человеческого разума.

— Я этому не верю,— сказала Джеральдина и посмотрела на него.— А вы?

— Нет, нет,— сказал Рейни, энергично помотав головой,— конечно, нет. Но я верю, что среди нас есть люди, которые могут жить, только питаясь страданиями. Я верю в это потому, что я видел в служебном кабинете человека, который живет чужой болью, и я сообразил, что не он один такой, понимаете? Он не может быть единственным.

Джеральдина посмотрела на него.

— Ну и что же вы думаете делать?

— Не знаю. Видите ли, я был болен. Я совсем рассыпался. Я был искалечен и постепенно утрачивал связь с людьми. Я оторвался от жизни. Так что не знаю. Но что-нибудь сделаю.

Джеральдина не спускала с него широко раскрытых глаз.

— Лучше и не пробуйте, деточка. Вы же младенец, миленький. Вас сотрут в порошок.

— Вы знаете, что я думаю? — сказал Рейни, улыбаясь ей.— Я думаю, в этом теле нет ничего, что они могли бы отнять у меня.

Джеральдина поглядела на его лицо и покачала головой.

— Я умру. Только это они от меня и получат.

— Я готова умереть хоть сию минуту,— сказала Джеральдина.— Но я не хочу, чтобы они меня убили. Я и подумать об этом не могу.

— Скажите мне одно,— попросил Рейни.— Откуда у вас на лице эти шрамы?

— Видите ли... один человек меня порезал.— Она чувствовала, что должна сказать ему правду. Она смотрела, как он встал и отошел в угол.

— Подойдите ко мне,— попросил он.

Она не пошевелилась и, прикрыв ладонью шрамы, заплакала. Лицо Рейни побелело. Несколько секунд он стоял, глядя в пол, потом повернулся и медленно вышел.

— Господи! — сказала Джеральдина,— Господи!

Какое-то проклятие лежит на всем. Они не люди — эти люди. Они сломлены, они умирают.

И Рейнхарт. Рейнхарт. Рейнхарт.

Она уткнулась лбом в стол.

Она хотела, чтобы он вернулся. Рейнхарт. Она хотела, чтобы он снова был здесь. Он, и никто другой.

— Да-да, Рейнхарт,— сказала она.— Я люблю тебя. Милый, вернись.

Она любит Рейнхарта. И, значит, что же она такое? 

Книга третья

День был ветреный и пасмурный; над Вест-Сайдом мчались низкие черные тучи; первый прохладный ветер в этом году принес с собой запах мокрых железных крыш, речного мусора и предвестие зимних дождей. В защищенных от ветра улицах воздух был неподвижным и теплым, как прежде, но на перекрестках постукивали ставни, и кусты во внутренних двориках хлестали по стене, обращенной на запад.

Рейнхарт перешел Джексон-сквер среди трепещущих магнолий и окунулся в ветер с реки; на нем был летний костюм из зеленой вискозы и темные очки — дань подражания его коллегам. У решетчатых ворот парка взметывались и опадали красно-бело-синие афиши: в этот день они наводнили город — ими пестрели заборы, фонарные столбы, стены домов, балконы. И еще по улицам разъезжали два грузовика с громкоговорителями. «МИТИНГ ВОЗРОЖДЕНИЯ,— оповещали они.— СБОР ВСЕХ ПАТРИОТОВ».

Осторожно ступая, чтобы не запачкать сияющие башмаки, Рейнхарт прошел по замусоренной траве на верху дамбы и остановился, глядя на быструю бурую воду, которая у свай взбивалась в шапки грязной пены. Ветер пахнул на него запахом изнанки пристаней. Он пошел дальше, перепрыгивая через трубы и радужные нефтяные лужицы, мимо стен из гофрированного железа и пустых подъемников; у восьмого причала свободная вахта югославского грузового судна стриглась, расположившись на борту,— жесткие, выгоревшие на солнце волосы топорщились под ножницами парикмахера. Загорелые славянские лица поворачивались к Рейнхарту, моряки кричали ему вслед что-то насмешливое и взмахивали руками.

Он остановился, размышляя, не заглянуть ли в один из баров у начала Канал-стрит — нет ли там Джеральдины. Но он и так опаздывал. А если он и найдет ее там — он от всего сердца надеялся, что этого не случится,— что тогда? Он повернулся и пошел по набережной.

В вестибюле БСША толпились оживленные репортеры: их попросили не забыть журналистские значки, и они, ни о чем не расспрашивая, предвкушали интересные события. Между ними расхаживал один из секретарей, предлагая кофе и раздавая цветные афишки. Большинство представителей прессы приехало в город еще несколько дней тому назад и все это время знакомилось с общей картиной, томясь в собственном соку,— ветер, по-видимому, вдохнул в них новую жизнь. Подручные Бингемона кидали камешки во все подходящие колодцы: Дальний Юг закипает вокруг Мэтью Бингемона и БСША. Это сообщение привело сюда богатый ассортимент журналистов со всей страны и из-за границы. Рыжий детина из «Вое мехикана» в дорогом рисованном галстуке, объяснявшийся на техасском жаргоне, показывал всем желающим свой японский магнитофон; глаза трагической пары из Ажанс-пресс источали экзистенциалистское отчаяние. Тощий низенький англичанин жужжал осой из-под рыжих с проседью усов, а зловещий субъект с синеватым подбородком, в двубортном пиджаке и с сеткой на волосах, униженно выпрашивал сигареты.