В зареве пожара - [2]
Сокольский смотрел, не опуская глаз.
Ни гнева, ни волнения не отражалось в этом спокойном, точно углублённом в себя взгляде.
Видно было, что мысли его витают далеко…
Он поправил рукой окровавленную перевязку, закрывавшую половину лба и спросил, не обращаясь ни к кому:
— Итти?
— Сюда, сюда, к сторонке, — почему-то ужасно засуетился фельдфебель.
Сокольский встал на указанное ему место.
Офицер, вздрогнувший лишь только была произнесена фамилия вызываемого, смотрел на него широко раскрытыми глазами.
Цепкий, леденящий ужас сжимал сердце офицера и покрывал его лоб клейким потом.
Надвигался нелепый, кровавый кошмар…
Трудно было дышать, точно не хватало воздуха…
В висках сыпалась дробь, как от тысячи маленьких, невидимых молоточков.
Вся душа была охвачена, заполнена одной мыслью, отчётливо ясной и мучительно тягостной:
— Брат, брат…
Порыв ветра налетел из сеней.
Пламя оплывших свечей, вставленных в фонари неумелыми руками, заколебалось.
…Опять послышался чей-то протяжный, тоскующий вздох.
…Было тихо и жутко…
Точно холодное веяние смерти пронеслось над головами обречённых…
Часть первая. Весенние грозы
Глава I. На панели
…Падал снег.
…Мокрый, тяжёлый снег. Ещё с обеда в воздухе закружились, как белые пушистые мухи, одинокие снежинки. А к вечеру снег повалил так сильно, что за его волнующейся туманной сеткой мягко стушевались, слились с ночной темнотой контуры городских построек.
…Ремнев торопливо шагал по занесённому снегом тротуару. Прятал перезябшие руки в карманы старенького осеннего пальто и досадливо прислушивался к надоедливому всхлипыванию растаявшего снега в левой старой галоше.
…Путь ему предстоял немалый. Почти через весь город.
Впрочем, он не думал о физической усталости. Он давно уже привык к таким ночным экскурсиям.
Правда, скверная погода: снег мокрый, тротуары осклизли, но это, пожалуй, ещё и лучше: не так нужно опасаться слежки.
В такую темень и непогодь легче всего проскользнуть незамеченным.
…Был десятый час зимнего вечера. Чтобы сократить расстояние и выиграть время, Ремнев изменил свой обычный маршрут и свернул на Большую улицу.
Даже и здесь было относительно мало прохожих. Мокрая погода не располагала к прогулке. Пешеходы ускоряли свои шаги, пряча лица в поднятые воротники.
…У подъезда клуба дремало несколько извозчиков. Их шершавые лошадёнки, санки с полостями, армяки и шапки — всё было покрыто толстым слоем снега.
…Машинально на ходу Ремнев посмотрел на освещенную витрину часового магазина.
— Ого, уже без пяти десять, задержался я у Лорда… Раньше полуночи домой не попаду. Нужно нажать на педаль.
Он нервно повёл плечами, встряхнул снег, густо облепивший башлык, и энергичнее захлопал стоптанными галошами.
…Справа потянулись ярко освещённые окна пивной лавки.
…Матовый электрический шар подъезда, чёрные полосы зелёных коленкоровых занавесок, закрывавших половину окон.
В окнах бильярдной комнаты мелькнули силуэты игроков. Метнулась в глаза часть вывески, запорошенная снегом.
— …Горячие закуски, — прочёл Ремнев.
Воображению сильно проголодавшегося человека невольно, мимолётно, но отчётливо, как на световом экране, представились дымящиеся сосиски с пряно-кислым соусом из капусты.
— Да, горячие закуски, — повторил Ремнев. — Недурственно бы… Человеку в равной степени необходимы как горячая пища, так и горячие напитки.
— …Один из тысячи застольных афоризмов этого забулдыги Лорда… Увы, действительно, нужно сознаться, что фунт ситника и той микроскопической дозы колбасы, которую я имел сегодня на обед, совершенно недостаточно для желудка здорового пролетария… Чёрт меня побери, если я не ухитрюсь подстрелить милейшую Рахиль на пару ржавых селёдок… Лучше ведь у них в лавчонке не водится.
Развлекая себя такими соображениями гастрономического свойства, Ремнев, однако, не забывал, что ему каждую минуту грозит перспектива получить в самом недалёком будущем не только бесплатный стол, но и готовую камеру.
Вот почему он вздрогнул и насторожился, когда нащупал глазами в нескольких шагах впереди себя высокую фигуру в пальто и барашковой шапке. Обладатель этого головного убора шёл медленно, неуверенными, точно ждущими чего-то, шагами.
Ремнев был достаточно опытен, чтобы не понять с первого же взгляда с кем он имеет дело. Ему, в его прошлом, уходящем в тёмную, многотрудную даль нелегального существования, не раз и не два приходилось сталкиваться с такими субъектами…
…Он замедлил шаги, намереваясь было свернуть в переулок, но тотчас же понял, что путь к отступлению ему отрезан.
На углу переулка торчала другая фигура, плотно закутанная башлыком.
— Делать нечего, пойду прямо, возможно, что «они» не заинтересуются мной.
И тут же с оттенком досады мысленно обругал себя.
— Дёрнула меня нелёгкая по Большой пойти… Оригинал нужно сдать непременно сегодня же, а эти молодчики будут, пожалуй, за мной кружить до самого утра… Скверно… Ба, вот идея! Раньше мне это нередко удавалось. Попробуем!
Он увидел в отблеске уличного фонаря одиноко бредущую женщину. Костюм и манеры не оставляли сомнений о её профессии.
…Догнал, наклонился вперёд и преувеличенно громко окликнул:
— Барышня, не позволите ли пройтись? Променаж на благородный манер устроит?
В книгу еврейского писателя Шолом-Алейхема (1859–1916) вошли повесть "Тевье-молочник" о том, как бедняк, обремененный семьей, вдруг был осчастливлен благодаря необычайному случаю, а также повести и рассказы: "Ножик", "Часы", "Не везет!", "Рябчик", "Город маленьких людей", "Родительские радости", "Заколдованный портной", "Немец", "Скрипка", "Будь я Ротшильд…", "Гимназия", "Горшок" и другие.Вступительная статья В. Финка.Составление, редакция переводов и примечания М. Беленького.Иллюстрации А. Каплана.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.