В вокзальной суете - [7]

Много позже я спрашивала маму о причине такой непонятной для меня тогда лояльности. Ведь в оценке моих воздыхателей главным критерием у нее был страх за меня, за возможные последствия такой дружбы. Так чем же мальчик — ровесник из местных опаснее заезжего поручика с убийственно красивой внешностью?

— Умом, — ответила она лаконично. — Тот был умен, а этот красивый дурак. Ты, безусловно, в этом разобралась, а потому он был неопасен.

Мудрая была у меня матушка, что и говорить. От нее не укрылись его восхищенные взоры на мою косу с белым бантом у корня ее. Она слышала, как его умиляет мой наряд на вечерах

— нарядное парадное форменное шерстяное платье (шикарный обносок директрисы, которая раздалась после родов) с белым батистовым крахмальным фартуком. Он говорил мне, что мой облик в этом наряде ассоциируется у него с романсом Чайковского «Средь шумного бала», который я пела тогда под свой аккомпанемент.

Много позже я узнала, что недалеко от меня жила его пассия, куда он тайно ходил в силу физиологической потребности. На мой же счет у него были серьезные намерения. Он собирался на мне жениться, когда я по окончании десятилетки не поступлю в институт. Иного варианта он не предполагал.

Ропот молодых учительниц существенных хлопот мне не принес и на маму воздействия не имел. А то обстоятельство, что после десяти лет отличной учебы я не получила никакой медали, хоть и связывали недоброжелатели с моим красивым поклонником, они явно ошибались. Кроме меня таких отличниц в нашем классе было еще трое. У них не было гусарских романов, но никто из них не получил тоже никакой медали. В параллельных трех классах таких же серьезных претендентов насчитывалось еще четверо. Получила медаль одна, далеко не самая блестящая из нас. Разнарядка была в тот год скудной, но «социальный заказ» власть придержащих выполнен был. А мне хорошо было и без медали. Конечно, я огорчалась вначале. Потом мама за мои праведные труды и в компенсацию лютой несправедливости бесстыжей дирекции подарила мне результат финансовых усилий всей семьи — золотые часы с браслетом и маленькое золотое колечко. То, за что дается якобы золотая медаль, оставалось пожизненно со мной. Я была уверена, что сдам экзамены в Москве, Ленинграде, Одессе. Но мама распорядилась: «Поедешь в Краснодар!»

А пока был бал, выпускной бал. Золушка на него появилась в дорогом красивом наряде. Мы с матерью в тот день играли в одной команде. Принц специально к этому дню сшил себе новый кремовый китель из чесучи и выглядел божественно. А мне было грустно. Я знала, что сказка кончается. Когда я пела свой прощальный вальс, написанный мною к этому дню на мои слова, я очень боялась заплакать…

Помнишь прощальный вечер,

школьного вальса звуки?

Помнишь последнюю встречу

перед большой разлукой?

Школа, милая школа,

как ты нам дорога!

Здесь мы учились,

здесь мы мечтали,

здесь росли.

Вместе росли, в школу пошли.

Десять классов пройдено с вами, друзья.

Помнишь родную парту?

Помнишь знакомый класс?

Помнишь, как старый учитель

в путь напутствовал нас?

Где бы ты ни был, товарищ,

школу свою не забудь.

Здесь мы делили

радость и горе,

старый друг.

Вместе росли, в школу пошли.

Десять классов пройдено с вами, друзья.

Перебирая свои бумажки, письма тех лет, я нашла свое стихотворение. Оно без даты. Это черновик. По — моему, оно может относиться к июню 1954 года, незадолго до моего отъезда в Краснодар на вступительные экзамены в мединститут. При всей его наивности, как сильно оно отличается от тех юношеских стихов, где главным героем был Анатолий! Этот мой офицерский вальс был этапом моего взросления.

Мы так немного друг о друге знали.

Мы были далеки и непохожи.

Мы не вздыхали, писем не писали,

друзьями не были, товарищами тоже.

И общего у нас с тобою мало,

что интересы, взгляды, даже цели.

Ты счастлив был. Мне что‑то не хватало.

Мы даже спорить толком не умели.

Ваш брат, известно, любит рвать цветы.

Сорвав, бросать безжалостно и грубо.

Но как упал до этой роли ты,

тот, в ком я так старалась видеть друга?

Допустим, ты хотел себя развлечь,

не требуя, ни прав, ни обязательств,

не тратя то, что следует беречь,

ни даже слов для ложных доказательств.

Так у тебя. Но что тогда со мной,

рассудочной, холодной, даже злой,

уверенной, что это все пустое

и никаких душевных мук не стоит?

Так значит все же теплилась надежда

и тлел огонь, не нужный никому?

Метала бисер под ноги невежде…

Зачем? Зачем… Никак я не пойму.

Имела что? Непонятые грезы?

Холодный поцелуй? Спокойный вид?

Сознание нелепости? Но что же,

что это там внутри меня болит?

И там же, в тех же бумагах той поры черновик моего письма Анатолию. Скорее всего, писанный двумя — тремя месяцами раньше. «Мы должны расстаться. Иначе это было бы оскорблением памяти того хорошего, что было раньше. Оно было на самом деле хорошо, но прошлым жить нельзя, а настоящего нет.

… Причина нашего разрыва не только третий. Это последний толчок. Причина глубже. Думаю, что ты согласишься со мной: неудовлетворение, отчуждение мы почувствовали почти одновременно…

… Не думаю, что ты отнесешься к этому письму равнодушно, но ты умеешь управлять собой. Прости, Анатолий. Прощай.»