В вокзальной суете - [10]

На новом витке наших отношений из его же писем очевидно, что он пьет. Господа офицеры никогда не считали это пороком, но тогда они пили, главным образом, шампанское, а не водку. Эта страсть его тревожит, иногда он противен сам себе. Он обещает себе бросить и все впустую. Но он хочет выкарабкаться.

«… 25 мая, через 12 дней я встречу Майку. Наверное, она станет моей женой. А после этого последние силы покинут меня и будет потеряна надежда выкарабкаться. Она — очень добрая, порядочная и красивая. Но нет в ней ничего из того, за что я любил и люблю тебя.

И ты скоро выйдешь замуж за нелюбимого человека. И он будет верить в твою любовь, а ее никогда не было и не будет. Уж я это знаю. Очень хорошо знаю.

Так погибают люди. Почему же мир устроен так печально, почему на этой проклятой Богом земле так мало правды? Почему мы убегаем, оглядываясь и сожалея, от большой своей, настоящей любви?»

Уже в другом письме, позже, комментируя эту же ситуацию, он напишет: «Мы плохо с тобой кончим, Белла. Тебя совершенно не трогает, за кого ты выйдешь замуж. «А чего, собственно, ждать?!» Я иду по этому же пути. Бог всевидящ. Он не простит нам этого греха».

Была у него такая «милая» черта — он говорил мне то, чего я сама себе сказать не решалась. Недавно мне попалась на глаза моя свадебная фотография. Немногим больше года отделяет ее от того письма. Тогда не было таких фотоэпопей, как на современ

ных свадьбах. Было несколько любительских снимков, что сделаны сокурсником, когда ребята втроем зашли за мной, и мы все вместе пошли в ЗАГС, что был в четырех кв&рталах от моего дома. На тех фотографиях я улыбаюсь. А вот когда после регистрации, опять же пешочком, мы зашли в фотоателье — лица у нас с мужем такие грустные, в глазах такая вселенская тоска, что никак не верится в будущее семейное счастье. А его и не было. Анатолий оказался прав.

А его‑то, его‑то как жизнь крутила! «Смешно и наивно в нынешней моей жизни и в душе моей искать какую- то логику. Я бы и слово это запамятовал, если бы не экзамен в университете. Вряд ли вот я его сдам…» Этот последний штрих был для меня самым выразительным отражением его неприкаянности и разброда. Экзамены он всегда сдавал и почти всегда на отлично. Значит, действительно плохо ему было тогда.

И еще в этом письме прозвучало и отдалось эхом на три с лишним десятка лет: «Наша переписка — мое ценнейшее достояние, и оно неприкосновенно. У человека всегда должно быть что- то свое, только его». Дай‑то Бог, чтобы так оно и было, и ничей недобрый глаз не коснулся моего сокровенного. Насколько я знаю, мои письма к нему хранились у его мамы, которой вот уже полтора года нет на этом свете. Его мама ко мне хорошо относилась. А после ее смерти? Так ли это важно теперь…

Я начала эту главу строками из песни не случайно. В сравнении с первой главой, особенно романтически окрашенной при взгляде на события с такого далекого расстояния, на которое сейчас отнесла нас жизнь, в следующей больше прозы. Но все- таки песня, музыка, поэзия во всей этой истории занимают очень большое место. Возможно, потому, в первую очередь, что все это составляло большой кусок жизни каждого из нас. Как уже я писала, образование, самообразование были его абсолютно органичной потребностью. Голос его претерпел известные физиологические метаморфозы и стал красивым сочным лирико — драматическим баритоном. Судьба его швыряла по стране, но все больше в местах цивилизованных. И в Калининграде, и в Сталинграде, и в Ростове — на — Дону, и в Москве у него находились учителя, что профессионально работали с ним, с его голосом, формировали его вкус, открывали ему сокровища классики.

Он с упоением пишет мне о том, как он работает над «Эпиталамой» Рубинштейна, а потом цитирует рецензию на ее исполнение на смотре. «Ярким примером вдумчивого, серьезного отношения к большому настоящему искусству явились выступления на смотре лейтенанта К., исполнившего с большим чувством на профессиональном уровне труднейшее произведение оперной классики — «Эпиталаму» (арию Виндекса из оперы «Нерон») Рубинштейна и романс Каскара из оперы Леонковалло «Заза». («Краснове Знамя», 24 февраля 1959 г.)

Он пишет мне, как поет во всю силу своего лирико-драматического в коридоре купейного вагона, едучи ко мне из Москвы:

«Через все расстояния,

через все ожидания

я пройду,

я найду

путь к тебе одной».

И пишет он мне об этом не только потому, что его распирает радость от предстоящей встречи. Он знает, что во мне это найдет достойный отклик. Я не отнесусь к этой песенной цитате, как к эффектной вставке. Я и сама пою, когда мне хорошо. И когда плохо — тоже пою, иногда плачу от того, что пою…

Песня, поэзия всю обозримую жизнь тоже была существенной частью моей личности. Более того, эта часть, как и все в человеке, вероятно, вместе со мной претерпевала развитие. Листая сейчас тетрадку своих юношеских стихов, нёт — нет и уловлю в них ноту зрелого человека. Особенно в переводах из Гейне. Мой собственный голос прорывался, как правило, тогда, когда мне было трудно жить. В отличие от Анатолия, эта моя жизнь по большей части проходила во мне самой в очень замкнутом пространстве. Я почти никому не читала своих стихов. Я их не помнила наизусть, а намять моя была натренирована совсем на другие объекты. Я помнила огромное количество профессиональной информации, и мне доставляло колоссальную радость без больших потуг доставать ее в нужный момент. У меня было сочное, красочное воображение рисующего человека. Я