В Венеции - [66]

— Разве Джакопо известен, как искусный гондольер?

— Еще бы! Было время, когда он умер бы с досады, если бы кто-нибудь перегнал его в гонках. Но это дело было, когда он еще не брался за стилет. И теперь трудно поверить, чтобы он придавал большое значение наградам, раздаваемым на гонках.

— А может быть, этот рыбак нечаянно упал в воду?

— Конечно, и это могло тоже быть. Это с нами ежедневно случается, но мы думаем, что тогда бы он догадался поплыть к лодке, а не пошел бы сразу ко дну. Старый Антонио был известен, как искусный пловец.

— Но, падая, он мог так сильно удариться обо что-нибудь, что не был в состоянии бороться.

— Тогда оставались бы знаки от удара, синьор.

— А стилет Джакопо не оставил на нем следа?

— Должно быть, нет. Гондолу старика нашли в устье Большого канала, в полумиле от трупа и не по ветру от него. Мы говорили об этих обстоятельствах потому, что понимаем эти дела.

— Покойной ночи, братец!

— И вам того же желаю, синьор! — сказал рыбак.

Сенатор в маске продолжал свой путь. Он вышел из собора никем не замеченный и беспрепятственно вошел во дворец. Там он присоединился к своим товарищам по грозному судилищу.

Глава XXVIII

Послышался звон цепей, прежде чем открыли дверь, через которую должен был войти подсудимый. Двери распахнулись, и браво предстал перед известными судьями, которые должны были решить его судьбу.

Так как Джакопо нередко приходилось присутствовать на заседаниях этого зловещего Совета, то он не проявил теперь ни испуга, ни удивления. Он был бледен, но спокоен.

В зале наступила глубокая тишина.

— Тебя зовут Джакопо Фронтони? — задал первый вопрос секретарь-протоколист, служивший посредником между судьями и обвиняемыми.

— Да.

— Ты — сын некоего Ричарда Фронтони, известного по краже им таможенных пошлин у республики и находящегося теперь в ссылке на одном из отдаленных островов или несущего какое-то другое наказание?

— Да, синьор, он несет другое наказание.

— Ты гондольер?

— Да, синьор.

— Твоя мать…

— Умерла! — сказал Джакопо, заметив, что секретарь остановился, чтоб справиться с документами в деле.

Снова наступило молчание, которое секретарь нарушил лишь после того, как кинул взгляд на судей.

— Она не была обвинена в преступлении твоего отца?

— Если бы даже и была обвинена, синьор, теперь она уже давно вне власти республики…

— Вскоре после того, как твой отец навлек на себя гнев Сената, ты оставил ремесло гондольера?

— Да, синьор.

— Тебя обвиняют, Джакопо Фронтони, в том, что ты переменил весло на стилет?

— Да, синьор.

— В продолжение уже нескольких лет слух о твоих кровавых подвигах распространялся по Венеции, и с некоторого времени тебя обвиняют в каждой насильственной смерти.

— Это истинная правда, господин секретарь. Хотел бы я, чтоб этого не было!

— Его высочество дож и члены Совета не остались глухи к жалобам; они с беспокойством прислушивались к ним, и если Сенат оставлял тебя на свободе, то это только оттого, что он не хотел преждевременным арестом пятнать горностай правосудия.

Джакопо молча поклонился; однако, при этом заявлении на лице его появилась настолько выразительная улыбка, что секретарь тайного судилища низко склонился над бумагами, делая вид, что разбирается в делах.

— Против тебя есть страшное обвинение, Джакопо Фронтони, — продолжал секретарь… — И ради жизненных интересов сограждан Тайный Совет сам взялся за это дело. Знал ли ты лагунского рыбака, Антонио Теккио?

— Да, синьор. Я виделся с ним недавно и очень сожалею, что это было совсем перед его смертью.

— Тебе известно, конечно, что его нашли утонувшим в бухте?

Джакопо вздрогнул. Его волнение, видимо, сильно подействовало на младшего из членов Совета, и, пораженный откровенностью признания, он быстро повернулся к своим сослуживцам; те слегка кивнули ему головами.

— Его смерть вызвала сильное недовольство среди его товарищей и привлекла серьезное внимание Сената.

— Смерть самого бедного венецианца должна вызвать интерес и среди патрициев, синьор.

— Знаешь ли ты, Джакопо, что тебя называют его убийцей?

— Да, синьор, мне это известно.

— Говорят, будто ты был среди гондольеров в последней гонке, и, если бы не этот рыбак, ты взял бы приз.

— Это верно, синьор.

— Ты не отрицаешь этой улики? — спросил с удивлением секретарь.

— Нет, это верно: без него я был бы победителем.

— А ты хотел взять приз, Джакопо?

— Да, синьор, от всего сердца, — ответил обвиняемый. — От меня ведь отреклись мои товарищи гондольеры, а между тем, с детства до нынешнего дня уменье владеть веслом было моей гордостью.

Новое движение выдало удивление молодого инквизитора.

— Сознаешься ты в преступлении?

Джакопо усмехнулся.

— Если присутствующие здесь господа сенаторы снимут маски, то мне будет легче ответить на этот вопрос.

— Твоя просьба дерзка и необычна. Никому не известны патриции, управляющие судьбами государства. Сознаешься ли ты в преступлении?

Появление стремительно вошедшего офицера помешало ответу. Он передал письменное донесение судье в красной мантии и скрылся. После короткой паузы стражникам был отдан приказ вывести подсудимого.

— Благородные сенаторы, — сказал Джакопо, приближаясь к столу, — позвольте мне навестить одного заключенного в камерах под свинцовой крышей; у меня есть серьезные причины увидеть его, и я, как мужей, как отцов, прошу вас разрешить мне это.