В углу - [7]

— В гимназию, что ли, ездили? — приятельски подмигивая, спрашивал у знакомых встречных мой кучер.

— В гимназию, — ухмыляясь, отвечали они весело и довольно.

— Добыли?

— Есть… Благодаря Господа Бога…

— Много?

— Ведер двадцать.

— Имеет свою приятность…

Нотка несомненной зависти звучала в голосе моего возницы при этих опросах о поездке в «гимназию», из которой в звонкой посуде вывозилась приятная влага на утоление своеобразной духовной жажды.

— Имеет свою приятность, — со вздохом повторял он, оборачиваясь ко мне. — Митрофаныч двадцать ведер вчера привез, продал оптом, триста барыша взял… Голос?

— Д-да… это кое-что, — соглашался я.

— За один день триста! А? Да ведь поспешил, так, зря засуетился. А пусти враздробь, взял бы тыщи две: она, бутылочка-то, играет в десять рублей, а в ночное время — и все пятнадцать!..

— Одного не понимаю, — говорю я. — Слух был, что отпускается по бутылке на взрослую душу, как же можно двадцать ведер получить?

— Фу-у! По сто ведер берут, кто при деньгах. Очень слободно: вот сейчас у меня ярлык на двенадцать душ, а я поставлю впереди палочку — сколько выходит? Сто двадцать? Понял? Ну, вот! А ежели я нолик поставлю сзади, то выйдет и вовсе двести.

— Ну, это — уж очень прозрачно…

— А кому убыток?

— Да ведь чины акцизного надзора не могут же принять таких ярлыков…

— За милую душу! Против народу нынче — не шурши, а то за глотку возьмут: народное право. Раз тебе деньги дают — получай, впрок ее соблюдать нечего. Скорее спихнул с рук и будь покоен, как летом в санях… Так они и делают. Вот давеча обогнал нас на паре рыжих, в треухе, — не трафилось вам обратить внимание? Это — с Ендовы казак. Он на прошлой неделе на десять тыщ купил, а нынче вот опять поскакал. Капитал наживет… оборотистый человек!..

Эта суета и неусыпность, как на летней страде, вызванная жаждой — жаждой угара и пьяного забвения и жаждой наживы — создали такое радостное оживление в предсмертный момент родины, что думалось невольно: вот когда он вздохнул свободно, довольно и счастливо — брат мой, мой «меньший» брат, над судьбой которого я, бывало, останавливался в горьком раздумье, кого я любил, на кого надеялся… Вот он когда зашевелился с увлечением, по-настоящему…

Но всего через каких-нибудь пяток дней этот деятельный подъем народного духа изменил закономерную форму в направлении, более соответствующем углубленному революционному сознанию. Трудовой народ — в скобках сказать, главным образом, «революционное крестьянство» слободы Михайловки, а не казачества соседних станиц и хуторов — возроптал, что зелено вино продается по цене, доступной якобы только буржуям, а не бедному, труждающемуся люду. И лозунгом дня в трудовых массах стало: «рупь за бутылку!». Вождем движения явился все тот же вечный студент-притонодержатель. Он увлекательно доказывал, что водка — предмет первой необходимости — должна быть доступна по цене именно обездоленному трудящемуся люду и должна продаваться «по себестоимости». Воспламененные этими речами, слободские хохлы двинулись к винному складу. Военный караул, сердцу которого тоже был близок лозунг восстания, уклонился от противодействия воле народа. Винный склад был захвачен. Нагрузившись там в достаточной мере, толпа двинулась к казначейству, затем заняла телеграф, и к вечеру в слободе уже действовала новая власть во главе со студентом-притонодержателем.

Слобода огласилась беспорядочной ружейной трескотней — юная красная армия в пылу воинственного увлечения принялась забавляться пальбой из заржавелых винтовок, неожиданно попавших в ее полное и безвозбранное пользование… Офицерству пришлось бежать в соседнюю станицу. Буржуи были обложены данью. И когда купец Аксенов не доставил в достаточном количестве колбас и ветчины закутившей влиятельной компании, его подержали некоторое время под ружейным дулом и отпустили лишь тогда, когда он выдал десять тысяч штрафа.

К этому первому, близкому к нам большевистскому эксперименту примкнуло теснее крестьянство, чем казачья масса. Станицы и хутора остались в стороне. Была часть казачьего гарнизона, которая по соображениям добычного свойства осталась в слободе и орудовала под сенью новой власти со спиртом и другими доходными статьями, но большинство казаков разъехалось по станицам и хуторам, увозя с собой законную добычу — казенное имущество. В станицах и хуторах были кучки, звавшие примкнуть к михайловским мужикам. Само собой разумеется и фронтовики тянули в эту сторону, пуская в ход очень убедительные аргументы:

— Сахарок есть? Нет? А у михайловских хохлов по два фунта на душу получка была… Вот оно что значит — народная власть!

— А на счет товару как у них?

— Сколько угодно…

— А мы телешом скоро будем ходить…

— И самое лучшее, разумши, раздемши… А хохлы, вон, приоделись — подходи видаться.

Но старики все-таки не тянулись к союзу со слободскими. Был отчасти смутный страх перед их авантюрой, немножко протестовала совесть, все еще не освободившаяся от власти старых предрассудков, а главное — ни у кого не было веры, чтобы власть представленная Прокудиным, Обернибесовым, Подтелковым и другими определенно известными всем по справкам о судимости ребятами, могла быть прочной и повести к добру.