— Дмитрий Юрьевич! — Голос показался Федорчуку знакомым, но оборачиваться было нельзя, он и не обернулся. Пригубил коньяк и вернулся, было, к газете — «Бесчинства анархиствующих элементов в Испании» — но человек был упорен. Он был, по-видимому, из тех, кого «с мысли не сбить»
— Прошу прощения, месье! — Сказал по-французски невысокий крепкий мужчина, подходя к его столику.
— Да? — Виктор посмотрел на подошедшего поверх очков совершенно «равнодушным» взглядом, и, верно, преуспел, потому что мужчина уже не просто смутился, а форменным образом опешил, окончательно осознав, что обознался.
Но если уж судьба допустила, чтобы этим утром Федорчука узнал кто-то из «старых парижских знакомых», то она же побеспокоилась и помочь своему любимцу — а Виктор искренне ощущал себя в последнее время ее любимцем, — выйти из положения самым наилучшим образом.
— Месье Поль! — Завопили хором две смазливые девицы, с которыми Виктор провел как-то на днях приятный во всех отношениях вечер. — Месье Поль!
Девицы вели себя так, словно собирались отдаться Федорчуку «прямо здесь, прямо сейчас», в маленьком уютном кафе, на шатком никак не приспособленном для таких экзерсисов столе. Надо было видеть несчастного Корсакова, весьма далекого от круга людей, способных на такое «раскрепощенное» поведение. Впрочем, и покойного Дмитрия Вощинина он среди таких не числил.
— Прошу прощения, месье, — сказал Корсаков, разводя руками. — Я обознался… прошу…
И в это мгновение на сцене появилось еще одно действующее лицо.
— Раймон, — произнес знакомый уже очень многим голос. — Будь любезен, отошли своих блядей. Я хотела бы обсудить с тобой план гастролей в Италии…
Корсаков мог быть кем угодно, но не узнать женщину, глядящую с множества развешанных по Парижу рекламных плакатов, он не мог. Не настолько уж он был далек от жизни. Не монах, не анахорет, словом, а просто интеллигентный, хорошо воспитанный человек…
5. Ольга Агеева, Барселона, 5 июля 1936 года, понедельник
А…а…а… я улетаю… и больше к вам не вернусь…
Сон приснился по пути из Бургаса в Ираклион, где они должны были пересесть на итальянский пароход, идущий в Мессину. Приснился, оставив по себе странное ощущение в груди и породив еще более странные мысли. Особенно запомнился полет…
А…а…а… я улетаю… и больше к вам не вернусь… — Она выворачивает руль, и «Майбах» срывается с полотна шоссе и устремляется в свой последний полет… к солнцу, стоящему в зените, в голубизну неба и… в темную синь моря…
Проснулась сама не своя, но потом подышала носом, подумала, выкурила пахитосу и пришла к выводу, что все нормально. Никто ведь ее еще не преследует, и не стреляет по ее «Майбаху», да и «Майбаха» того еще нет. Но обязательно будет и не потому, что ей так хочется «полетать», а потому, что идея хорошая. Богатая идея: красивая машина для красивой женщины… Почему бы и нет?
«Нас пугают, а мне… не страшно».
И в самом деле, страха не было. Колыхнулось что-то в самом начале и ушло — как и не было. Она даже не удивилась, начала привыкать: за полгода-то как не привыкнуть.
Кейт поднялась на палубу, оставив Вильду досыпать, и встала у ограждения фальшборта, глядя на море и встающее над ним солнце.
«Странно, — подумала она, подставляя разгоряченное лицо ветру и одновременно выуживая из кармана летнего пальто небольшую — всего-то четверть литра — серебряную фляжку. — Добро бы одни ужасы снились…»
Но снилось разное. И, обдумав все эти сновидения еще раз — на трезвую голову, так сказать, — Кейт решила, что «не стоит зацикливаться», и выбросила весь этот бред из своей чудной во всех отношениях головки. Красивой, умной, умеющей целоваться, петь под гитару и сквернословить, очаровывать и испепелять взглядом, и много еще на что способной и годной головы. И в самом деле, забыла. Как отрезало. И не помнила до самой Барселоны, куда прибыла четвертого июля, отправив Вильду из Таранто морем в Геную, откуда было уже «рукой подать» — поездом — до Мюнхена.
Вильда уехала. Ее и уговаривать не пришлось, сама вдруг загорелась идеей «проявить самостоятельность» и посмотреть заодно, в смысле «по дороге», все эти — или пусть только некоторые из — замечательные города и городки северной Италии, с весьма увлекательными для читающей публики названиями: Парма, Верона, Брешия или, скажем, Бергамо… Уехала… А Кайзерина продолжила свой путь в Испанию. И вечером четвертого обнимала уже, сгорая от страсти и изнемогая от нежности, своего «Кузена Баста». А потом пришла ночь — жаркая каталонская ночь — плывущая над ними огромной ленивой птицей. Ночь, бродившая в крови хмелем любви, наполнявшая тела и души желанием, опьянявшая, сводя с ума и демонстрируя двум грешникам в истинно католической стране, что есть настоящий Рай.
— А к утренней мессе мы не пойдем. — Улыбнулся на ее, весьма поэтическое, описание их «буйства» Себастиан. — Как думаешь, Кисси, обойдутся они без двух еретиков?
А потом — уже пятого — они гуляли по городу вдвоем, а потом и втроем, но и тогда она ни разу не вспомнила о своих странных снах. Да и с чего бы вдруг? Ей было удивительно хорошо, легко и весело, так с чего бы углубляться в психоанализ? Смеялись как дети. Степан рассказывал «настоящие» английские анекдоты…
