«Естественно… — не без легкого раздражения подумал Шаунбург, закуривая. — Они никогда никуда не торопятся. Страна вечного «завтра»…»
Они, и в самом деле, были раздражающе медлительны — и это ведь еще утро, а не сиеста, не приведи господи! — но, в конце концов, кофе и бренди оказались перед Бастом, и раздражение сразу же ушло. Бренди был превосходен, да и кофе тоже. Выяснялось, что варят этот благородный напиток теперь в Барселоне ничуть не хуже, чем будут когда-то потом, когда по делам или просто так будет заезжать сюда израильский еврей Олег Ицкович. Впрочем, вкус кофе был хоть и хорош, но иной. Собственно, с большинством продуктов происходила такая же история. Только алкоголь и сыр — да и то не всякий — не обманывали вкусовой памяти. Вертевшийся на языке — где-то даже в прямом смысле — вопрос: где она прячется эта память и кому принадлежит? И в самом деле, не зря же говорится, что привычка — вторая натура! Наверное, не зря, потому что и в одном, и в другом смысле истина эта дана была Олегу в самых неожиданных ощущениях. С одной стороны, шесть месяцев в этом времени бесследно для него не прошли: острота восприятия притупилась, да и чужая память никуда, собственно, не делась, и в большинстве случаев пилось и елось ему, спалось и дышалось вполне нормально. «Костюмчик» нигде не жал. И, тем не менее, случались моменты, как, например, вчера ближе к вечеру, когда ностальгия так сжала сердце, что показалось — все! Еще движение, и разрыв главного органа кровообращения ему обеспечен — инфаркт миокарда, так сказать, который здесь и сейчас не то, чтобы уж вовсе не лечился, но процент смертности, должно быть, зашкаливал. Так что… А всего-то делов, что выпил стакан апельсинового сока без консервантов и прочей химии. Однако результат оказался совершенно не соразмерен событию. Сердобольная жена хозяина таверны, увидев как «сбледнул с лица» господин немец, даже испугалась. Раскудахталась, засуетилась, активно интересуясь, что случилось и не послать ли за доктором Альварезом? А «сеньору немцу» было очень плохо, но, слава богу, не настолько, чтобы признаться, что понимает по-испански. Да и то сказать, что значит, понимает? «Кастильский» язык начала века, да еще и щедро перемешанный с каталонским — та еще «мова», но после латиноамериканских извращений Ицкович быстро учился. Но вот Шаунбург по умолчанию испанского не знал. Он знал латынь и французский, да три десятка фраз, почерпнутых из немецко-испанского разговорника. Этого вполне хватало и для удовлетворения простых житейских надобностей, и для общения с представителями образованного меньшинства. Но вот, чтобы понять эту милую женщину, это вряд ли. Баст и «не понял». Обошлось. А сегодня с утра все было совсем по-другому.
Ночью приснилась ему Вильда. Почему она, а не Таня, скажем, или Кайзерина, или даже, имея в виду вчерашнее, не его оставленная в будущем Грейс? Поди, узнай! Работа мозга — тайна велика есть. Так что приснилась Вильда, и не абы как, а в образе Фрейи — рыжеволосой богини любви и войны. И пела она во сне — вот ведь бред! — сопрано, как ей и положено, коли уж речь о «Золоте Рейна» великого Рихарда Вагнера. Прямо Байройт[325] какой-то, никак не меньше. Но дело не в этом. Да, Вильда чудесно пела и была хороша собой до невозможности, но завершился-то сон взглядом. Особым — с очень редким выражением глаз, которое ни с каким другим не спутаешь, и как положено во сне — взгляд был, а женщины, то есть, Кайзерины Кински, не было. Чеширский кот и его улыбка, кузина Кисси и ее взгляд. Как-то так. Но вот что любопытно: увидел эти глаза, и проснулся… Бастом. Случалось с ним теперь и такое. И означал сей психофизический изыск, что сегодня он более Себастиан фон Шаунбург, чем Олег Ицкович. Потому и раздражали его с самого утра крикливые цыганистого вида южане, в крови которых было слишком много еврейского и мавританского, и грязь на улицах, и ленивая неторопливость средиземноморских жителей, кто бы это ни был: греки, итальянцы, или, скажем, испанцы. Почти унтерменши, хотя и понятно, что все это всего лишь константы восприятия. Ицкович видел в Каталонии как раз блондинов — вернее, блондинок, а Шаунбург — брюнетов. Все в мире относительно, так сказать. А уж в его собственной голове и того сложнее. И вот Баст выпил свой замечательный кофе и даже «подумал» отстраненно, что и «раньше» — в девяностые и двухтысячные — пил в Барселоне вкусный, хотя и другой напиток, но сегодня, сейчас, этот кофе ему нравился больше. Он бы и поэлью теперь с легкостью съел, хотя от одного рыбного запаха Олега воротило, но то Ицковича, а он был сейчас кто-то другой. Баст бросил на стол деньги и, совсем не по-немецки, не дожидаясь сдачи, пошел дальше. Вниз по улице, навстречу морскому бризу, мимо рекламы, — написанной красками и зачастую весьма недурными художниками, — мимо кинотеатра, подумав мимоходом, что Таня на афише похожа на испанку, и если других дел вдруг не обнаружится, пожалуй, ближе к вечеру, можно сходить в очередной раз на «Танго в Париже». Посидеть в жаркой тьме зрительного зала и послушать голос Жаннет, и посмотреть, как она танцует с Морисом Шевалье, а там ведь — правда только со спины и без слов — в роли тапера появлялся и еще один знакомый…
