В тени истории - [37]

Существует свидетельство учителя гимназии из тюрьмы Рокетте, которому посчастливилось быть направленным сострадательным сержантом направо, после того как он уже был отправлен налево:

«Скоро на правой стороне нас было больше трёх тысяч арестованных. Всё воскресенье и ещё часть понедельника продолжались рядом с нами выстрелы. Утром в понедельник вошёл взвод: «Пятьдесят человек!» — сказал сержант. Мы думали, что речь идёт о расстреле и никто не пошевелился. Солдаты отобрали ближайших пятьдесят человек. Я был среди них. В помещении, в которое нас провели и которое показалось нам огромным, мы увидели груды тел, наваленных друг на друга. «Поднимайте всех этих свиней и бросайте в мебельную повозку!» Мы стали поднимать кровоточащие тела. Солдаты отпускали отвратительные шутки: «Посмотри–ка, что за рожу скорчил вот этот!» — и они топтали каблуками их лица. Нам казалось, что некоторые ещё живы. Мы сказали об этом солдатам, но они отвечали: «Вперёд! Вперёд! Нечего тут!» Наверняка некоторых похоронили заживо. Я посчитал: мы положили в мебельные повозки тысячу девятьсот семь тел».

Кто избежал первого отбора, того на западной черте города, по дороге на Версаль, ожидал второй. Там расположился генерал маркиз де Галифе — известный прожигатель жизни и молодцеватый генерал кавалерии империи; под Седаном он к восхищению прусского короля командовал смертельной атакой французской кавалерии.

Теперь Галифе располагался на Porte de la Muette, останавливал колонны пленных, проходил по рядам и пальцем указывал то на одного, то на другого: «Вы выглядите интеллигентом; выходите». «У Вас есть часы. Вы скорее всего должны быть служащим Коммуны». Особое внимание Галифе привлекали седовласые: «Вы были уже участником событий в 1848 году», — говорил он. «Вы виновны ещё больше, чем остальные». Отобранные умирали под залпами солдат Галифе у Porte de la Muette. Их тела бросали во рвы крепости и засыпали известью.

Что в конце концов, по прошествии более чем недели, постепенно положило конец бойне без разбора — это была проблема уборки трупов. Погода в эти дни была жаркой и дождливой. Непогребённые тела, которыми, как выразился премьер–министр Тьер в распоряжении своим префектам, были «теперь вымощены улицы Парижа», взбухали во влажной жаре, и город начал вонять.

«Эти нищие», — писала буржуазная газета, «которые нам при жизни причинили столько вреда, продолжают и после своей смерти вредить нам». Газета «Temps» сетовала: «Кто не помнит этого, даже если он смотрел лишь несколько минут на сквер перед башней Saint Jacques, который превратился в скотобойню? На этой влажной, незадолго до этого разрыхлённой земле тут и там выглядывают головы, руки, ноги или кисти рук, и вместе с землёй замечают лица трупов, которые одеты в форму Национальной Гвардии. Это ужасно. Отвратительный запах висит над этим садом; в некоторых местах он превращается в вонь». А «Paris Journal» 2‑го июня с отвращением вскричал: «Положить конец убийствам! Мы не желаем этого больше! Даже убийц и поджигателей — нет! Мы требуем не помилования, а отсрочки. Не убивать больше!»

Число жертв никогда не было установлено. За семнадцать тысяч убранных с улиц, парков и общественных мест тел город Париж в течение июня представил правительству счета: это минимальное число. Однако сюда не включены те, чьи тела уже были убраны их товарищами по заключению или которые гнили в крепостных рвах Ла Муэтте. Оценки общего числа лежат между двадцатью тысячами и тридцатью тысячами, называлась также цифра в сорок тысяч. На десять тысяч больше или меньше — это неизвестно. Для сравнения: за шестнадцать месяцев Парижского Террора с апреля 1793 до июля 1794 года, которыми ещё и сегодня заполнены исторические книги, в Париже было казнено точное число в 2596 человек.

После бойни — судебные процессы. Здесь мы имеем точные цифры. 36309 арестованных остались живыми в руках победоносной армии, и ещё в течение нескольких лет двадцать шесть военных судов, состоявших из четырнадцати генералов, двухсот шестидесяти шести полковников и двухсот восьмидесяти четырёх майоров, были заняты вынесением приговоров. Последний смертный приговор был приведен в исполнение в 1875 году. Большое число правда более не казнили, а они были депортированы в исправительные колонии Гвианы или Новой Каледонии.

Перед этой ужасной и неутомимой местью стоишь как оглушённый. Безумие первой кровавой оргии и затем хладнокровное ожесточение в течение нескольких лет террора правосудия — как они сочетаются с высококультурной, высокообразованной французской буржуазией семидесятых годов, с людьми belle–epoque [31]? Во всём охотно обвинили бы озверевшую солдатню, но это невозможно: французская армия действовала не спонтанно и не самовольно. Её злодеяния совершались по приказу сверху и позже были вознаграждены блестящими парадами и множественной раздачей орденов.

И Тьер не единственный виновный: большинство Национального Собрания было ещё кровожаднее, чем глава правительства, и Париж утончённых людей восторженно аплодировал его жестокости. Нет, бойня Коммуны была преступлением целого класса; и хотя оно было совершено хладнокровно, рационально его невозможно объяснить, а можно только психологически. Она не объясняется гневом и оправданным негодованием — поджоги и расстрелы заложников в последние дни Коммуны легковесны по сравнению с ужасами после её поражения, они сами уже были реакцией на убийства пленных версальскими войсками. Это можно объяснить только нечистой совестью и скрытым страхом.