В тени Большого камня - [29]

— Сказать, что ты так велел? — переспросил Гульмамад.

— Так и скажи, — подтвердил Кудайназар. — И не забудь сказать, что это все добро — ваше.

— Спасибо тебе, Кудайназар, — пятясь к двери, сказал Гульмамад. — Я пойду тогда…

— Иди, — отпустил Кудайназар.

Дверь закрылась за Гульмамадом.

А Каменкуль уже разводила огонь в очаге, стучала пиалками, перетирая их шелковой тряпкой.

Ночью, лежа рядом с Кудайназаром на подстеленном сбоку коврике, Каменкуль плакала. Она плакала тихо, стараясь не вздрагивать и не тревожить Кудайназара. Она смеялась бы, если б могла не плакать.

16

Вот и Большой камень. На новом месте лежится ему прочней, надежней. Едва намеченная тропа обходит его поверху.

Берды лежит под камнем, русские лежат. Отсюда начинаются их золотые и серебряные дороги.

Поднявшись на камень, Кудайназар остановил коня. Река глухо гудела в ущелье, пересвистывались сурки, красными столбиками стоя у своих нор. Свежий ветер пах дикой горной жизнью, как будто никогда не пролетал он над кибитками кишлаков.

— Смотри, Кадам, — сказал Кудайназар. — Вон там наш Алтын-Киик…

Мальчик оглянулся. Ему было тесно сидеть в седле перед отцом, он ерзал.

— А где площадка? — спросил Кадам.

— Нету, — сказал Кудайназар. — Камень упал… Ну, поехали.

Тропа спускалась к устью ущелья, к реке. Горы по бокам ущелья стали положе и выше. Утих ветер, и солнце припекало без помех.

Проехав брод, Кудайназар в обход кишлака взял направление на заставу. Он ехал шагом, не понукал коня. Все пространство между бродом и заставой зеленело травой.

Ворота заставы были притворены, но не заперты, и Кудайназар, толкнув створку рукоятью камчи, въехал во двор. Несколько солдат сидели на лавке, позади коновязи. Не глядя на них, Кудайназар проехал мимо, к дому.

Крик «Кудай!» совпал со звуком выстрела. Бабенко Николай, брат Ивана, оттягивал затвор, выбрасывая стреляную гильзу.

Кудайназар выпустил повод и, заваливаясь вбок, соскользнул с седла на землю. Через двор от дома к нему бежал Иуда Губельман.

Кадам развернул коня, припал к холке, поскакал за ворота. Теперь сидеть в седле было просторно, удобно.

Кадам хорошо знал дорогу домой.

История вторая КАДАМ

1

Долина уходила на восток — широкая, гладкая, как спина сильной лошади. Там, на востоке, запирали долину далекие горы, оттуда приезжали по бетонке разболтанные грузовики, привозили в поселок Кзыл-Су товар: водку, ткани, консервированное китовое мясо, китайские одеяла. Увозили призывников. Привозили геологов. Увозили овечью шерсть. Привозили зимовщиков на гидрометеостанцию, на Великий ледник. Увозили трупы альпинистов, которым не повезло в Памирских горах.

Так и ездили по бетонке.

А долина уходила на восток, как тридцать пять лет тому назад, когда не было бетонки, и школы не было, и не было поселковой больницы — а была застава. За эти тридцать пять лет одни умерли и успокоились и ушли по золотой и серебряной дороге, а другие народились и топтали теперь тропы гор. И слезы по умершим высохли, а по еще живущим не пролились. И ничего не изменилось.

Солнце еще не село. Оно висело низко над горизонтом, огромное, блекло-оранжевое. Казалось, ему некуда уйти отсюда и скрыться, и оно, коснувшись земли, подпрыгнет сейчас упруго, как пузырь. Толкнуть бы его легонько — оно покатится, переваливаясь, по камням земли, по низкой траве, покрывающей степь рыжей шерсткой. Налитое мягким живым сиянием, солнце не слепило; глядеть на него было не больно. Высвеченные закатным светом предметы — холмики, глиняные развалины могилы какого-то святого человека, сурки, красными пеньками торчавшие у входов в норки, — все это отбрасывало длиннейшие, четко очерченные у основания и размытые к далекому концу тени. Несильный ветер ерошил траву, и тени двигались, и вся степь была ряба от этого движения на месте.

А две тени перемещались, скользили едва заметно, и трудно было с первого взгляда отделить их, отъединить от всеобщего усыпляющего мельтешенья: двое всадников ехали по степной дороге. Они ехали шагом, не спеша — зачем спешить? Разве можно обогнать свою тень, хотя бы на полшага? Они ехали рядом, плотно, и стремена их, встречаясь, позванивали.

— Говорят, вельвет привезли, а, Саид-ака? — спросил старик и снизу вверх покосился на своего спутника. — Правда?

Старик был одет бедно. Серый его халат, опоясанный солдатским ремнем, давно уже утратил изначальный цвет и форму, а мышиного цвета красноармейская шапка-ушанка, отороченная бобриком, истончала от носки. Пегая его лошаденка выглядела неважно, да и седло тоже: деревянная луковица передней луки обтесалась, стала похожа на грушу.

— Привезли. Венгерский, — с высоты своего коня подтвердил Саид-ака. Конь его добрый, гладкий — шею не обхватишь. Крепкая, аккуратно и с любовью подобранная упряжь светилась серебряными бляшками. Зеленая бархатная подушка на седле заставляла — хочешь, не хочешь — относиться к ее владельцу с известной долей почтения: не всякий, нет, далеко не всякий человек, выезжая в степь, подложит себе под зад такую красивую подушку.

Саид-ака, однако, восседал на зеленой подушке без излишней надменности — но покойно и прочно, как человек, совершенно уверенный в своих силах и благоопределенности своего жизненного пути. Он выглядел лет на пятьдесят, и так оно, наверно, было и в действительности. Его широкие, обложенные сильным мясом плечи обтягивал синий френч из фальшбостона, широкие галифе не скрывали родовую кривизну ног, обутых в старые, латаные, но зато хромовые сапоги. Синяя полуформенная фуражка с длинным утиным козырьком сидела на голове незыблемо, как естественное завершение черепа. Глядя на эту фуражку — да и, конечно, на самого Саид-аку — можно было с уверенностью предположить, что есть у него еще и другая фуражка, такого же точно фасона, но поновее, для торжественных случаев.