В тебе моя жизнь... - [404]

Милая, милая Марина… Он только на минуту представил, как она бы встретила ту весть, что он так скрывал от нее ныне. Как его жена — истерикой и криками? Или как Матвей Сергеевич — молча и смиренно принимая решение Сергея? Одно Сергей знал определенно — это могло окончательно выбить Марину из того спокойствия, что она смогла восстановить с таким трудом после смерти Анатоля. Ведь она как раз сейчас, спустя время, начинала восставать из пепла, словно Феникс, он ясно увидел это ныне, на этом поле, когда она срезала пшеницу, радуясь окончанию жатвы вместе с крестьянами.

Сергей заехал на могилу Анатоля ныне утром, когда был в усадьбе. По всему было видно, что Марина часто приходит сюда — на мраморном надгробии лежали цветы, срезанные, судя по всему, тем же утром. Он положил ладонь на мрамор, думая о том, что отныне Анатоль будет жить только в его воспоминаниях, и не таким, каким он видел его в последнее время, а тем, что запомнил по кадетскому времени. Или по годам их юношества, когда они втроем куролесили по столице. Шайка шалопаев, назвали их тогда. Их шальная троица…

Как же жестоко развела судьба некогда закадычных друзей! Какие трудные испытания выпали на долю их дружбы, и как не выдержала она их, сломавшись, разбившись в итоге! Как горько и больно…

Сергей одним резким движением надавил пальцами на веки, прогоняя невольные слезы, что навернулись вдруг на глаза при этом воспоминании. Потом обвел взглядом окружающий его пейзаж — поля с многочисленными скирдами, лес, виднеющийся вдали, эту пыльную дорогу, по которой удалялась коляска, уже почти превратившаяся в неразличимое темное пятно. Взглянул на солнце, ласково пригревшее его кожу нежными лучами, зажмурил глаза и вдохнул полной грудью запах сухой травы, прогретого воздуха и, как хотелось ему думать, ее цветочных духов.

Затем свистом подозвал коня, что сейчас жевал траву на обочине дороги, и легко вскочил в седло, натянул фуражку, чтобы солнце не так сильно пекло голову. Прежде чем тронуть коня в противоположную той, куда уехала коляска, сторону, он хлопнул по груди, проверяя бумаги, что лежали за полой мундира, а потом задорно улыбнулся.

Она обернулась. Значит, все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

— Я все же напишу! — громко крикнул он ввысь, в эту ясную лазурь летнего неба, перепугав птиц, что слетелись на поле в поисках упавшего зерна при жатве. — Я напишу!

А потом развернул коня и галопом помчал прочь от этого поля и этого неба, туда, где намеревался встретить свою долю, каковой бы она ни была…

Марина обернулась. Значит, все будет хорошо….

Глава 68

К началу осени занятость Марины постепенно сходила на нет, и она даже немного заскучала, покончив и со страдой, и с заготовками запасов на зиму. Только и оставалось, что перепроверять цифры в книгах учетных да взяться за обычные домашние дела. Кроме того, занялись дожди, почти непроницаемой водной стеной обрушивающиеся в небес на землю, и стало не до выездов на прогулки или в контору к Василию Терентьевичу. Тот вскоре и вовсе уехал проверять, как прошла страда в других имениях Ворониных, а это означало, что вернется он только к Покрову, не раньше. Пока объедет все имения, пока соберет данные да решит дела с местными управляющими или старостами.

Да и с визитом к соседям не съездить в такую непогоду, и приходилось сидеть в стенах дома почти безвылазно.

Марина не любила осень. Нет, когда на дворе бабья пора еще никуда ни шло, но вот остальные дни, когда небо нависало над головой свинцовой тяжестью, а вокруг все было мокрым и скользким. И еще этот нескончаемый дождь…

Леночка в последнее время, лишившись возможности бегать по парку, а значит, былой летней свободы, тоже упала духом, стала чаще капризничать. И Марина, когда не могла ее успокоить, волей-неволей вспоминала Анатоля. Иногда с досадой — мол, совсем разбаловал дитя, иногда с грустью — уж он-то быстро успокоил бы Элен, взвалив ее к себе на плечи и пробежавшись по большой бальной зале, то и дело подбрасывая ее вверх, будто на ухабах.

Она же дать таких забав ребенку не могла. Леночка уже была большая и чересчур тяжелая для Марининых рук, оттого-то и на руках она носила ее не так часто, как просила плачущая дочь. После Элен и вовсе пускалась в такой плач, что Марина едва сдерживала в себе раздражение этими капризными криками, усугубленное еще дурной погодой и оттого осенней хандрой.

Вот и ныне утром она не смогла сдержаться и почти убежала из-за стола, едва Элен принялась за свой очередной капризный крик. Недавно у дочери вдруг появилась красноватая сыпь на ручках и спинке. Перепуганная Марина немедля послала за доктором, едва увидела эту картину, но прибывший немец заверил ее, что это не оспа и не другая опасная болезнь. Просто девочка переела сладкого, и ее следует на время ограничить в разнообразии питания, убрать из рациона все сладкое и сахарное. Так и поступили, но как было объяснить маленькому ребенку, что ее любимые оладушки, которые для почти каждое утро пекла кухарка Варвара, отныне надо было есть без варенья?

Это вызвало такой бурный протест, что Марина не смогла сдержаться. Она ясно поняла, что ныне либо отшлепает Элен, чтобы прекратить этот крик, достававший домочадцев последнюю неделю, либо должна уйти прочь из столовой и усмирить свой гнев в одиночестве. Так она и поступила. Вышла с шумом из столовой, громко хлопнув дверью, выражая таким образом свой собственный гнев, и ушла в кабинет просмотреть книги да планы посевов на следующее лето. Зато этот стук двери об косяк заставил дочь наконец-то замолчать, будто она поняла, насколько тяжело окружающим выносить ее капризы.