, способствуют звуки вальса, охватившие театр. Поэзией старой Германии веет от этой французской музыки. Так и мерещится старинная площадь какого-нибудь Нюренберга, с готическим фонтаном, уставленным статуями святых и кобольдов, окружённая угловатыми, высокими, почерневшими домами, с лесом диковинных флюгеров на крышах, с побегами плюща, обнимающего готические выступы, башенки и колонки!..
Но Фауст уже остановил Маргариту такими небесными звуками, что нельзя не верить, что она чиста и прекрасна как само небо. Сама Маргарита не успевает разрушить это очарование и уходит. Опять конец акта; опять движение в партере; толпа валит в фойе, и опять внимание проходящих обращено на крайний левый бенуар. Я также оглядываюсь на громадную красавицу.
Она сидит у самой рампы, не скрываясь; её глаза положительно хищны. Она впилась ими в зал. Я вижу, как румянец проступает на её лице сквозь белила. Обеими руками она крепко сжимает бинокль. Будь это в темноте — её глаза наверное светились бы как у кошки. Будь у неё хвост, — не шёлковый, мягкий, бесхарактерный трен, а живой хвост африканской львицы или пантеры, — он теперь судорожно свивался бы на полу ложи, ударяясь оземь с крепким, упругим звуком. Я не успеваю подумать это, как декорация её лица быстро меняется: оно бледнеет, точно вытягивается; вызов пропадает в глазах, они тускнеют — я их больше не вижу: она подносит к ним бинокль. Сначала она держит его обеими руками, потом одной, а другой схватывается изо всей силы за барьер ложи, точно пол внезапно раздался под её ногами. Всей массой тела она повернулась направо. Она увидала.
С непреодолимым любопытством я смотрю по направлению её бинокля и ищу глазами — кого, я сама не знаю. Я оглядываюсь на ложи; бинокль медленно передвигается со всей остальной массой: то, на что она смотрит, идёт. Я ищу между идущими. Прямо впереди меня, в проходе, среди толпы, идут двое мужчин. Один из них, ближайший, стройный, высокий господин в безукоризненном вечернем костюме, с бледным лицом и изящными, надменно-холодными чертами; его коротко остриженные чёрные волосы и небольшие усы подёрнуты проседью. Он улыбается какой-то холодно-иронической улыбкой, открывающей ослепительно-белые, мелкие зубы. Его длинный спутник идёт, сгорбившись и заложивши руки на спину под полами фрака. У него худощавое, смуглое, злое лицо южного типа, с длинным носом, низко опущенным на тонкие губы; виски обнажены, волосы резким чёрным мысом вдаются в узкий лоб. Если первый не может быть сравнён с Фаустом, то второй бесспорно похож на Мефистофеля. Они близки к выходу. Изящный господин с проседью машинально смотрит в сторону лож, и улыбка мгновенно сходит с его лица. Но он не отворачивается; только взгляд его принимает то преувеличенно-равнодушное, холодное выражение, которое бывает у человека, когда он хочет сравнять своим взглядом живое существо со стенами. Беспощадное, умышленное равнодушие ещё ожесточает этот взгляд. Он проходит. Я быстро оборачиваюсь. Она стоит в углу, спиной к залу. Я не могу видеть её лицо. Да, она смотрела на него.
Третий акт «Фауста». Поэтический садик Маргариты; прялка, за которой она будет петь свою наивную, задумчивую песенку; окно, где она появится с раскрытыми объятиями. Фауст уже тут. Он выражает дивными звуками то чувство, которое всякой любившей или любящей девушке хотелось бы возбуждать в любимом человеке. Какая девушка не мечтает о том, чтобы стоять на таком пьедестале пред тем, кого она любит? Что может быть лучше любви Фауста в ту минуту, когда даже жилище Маргариты для него святая святых, dimora casta e pura!? Как чиста и прекрасна должна быть сама Маргарита! Неизвестно отчего, я вдруг оглядываюсь на крайнюю ложу и замираю от удивления. Неужели эта массивная женщина, как ни прекрасно её лицо, может что-нибудь чувствовать? По её щекам текут слёзы, выжигая белила на её лице; я оттого и замечаю их сразу, что они оставляют багровый след. Глаза тонут в слезах; губы спокойны; руки сложены на коленях. Она так глубоко задумалась, что и не сознаёт своих слёз, а то бы она не сидела так на виду. О чём она думает? Какие невинные воспоминания терзают её грешную грудь?
Но первые слова Маргариты отвлекают меня. Задумчивый речитатив, и старинная баллада, и блестящая ария с бриллиантами, выражающая первое суетное, пустое чувство, пробудившееся в груди Маргариты, сменяют друг друга. Вот и изношенная Марта, вот и Мефистофель, и снова Фауст. На сцене темнеет. Две гуляющие пары удаляются и приближаются. Темно. Голова Мефистофеля вспыхивает красным светом; голос Фауста нежнее и нежнее. Робкая Маргарита вырывает у него свою руку и скрывается. Фауст ищет её. «Маргарита!» — раздаётся в саду, и белое платье мелькает в темноте. «Маргарита!..»
Но вот они опять вместе. Они стоят на ступенях, ведущих к маленькому домику, и лунный свет обливает их. Я забываю о господине Шишко с его химическим освещением. Я вижу настоящий сад и настоящую луну; затем и он исчезает: я вижу только две фигуры, белую и тёмную, в рамке моего бинокля, и в эту минуту для меня никого и ничего не существует в мире, кроме них. Фауст обнимает Маргариту; Фауст у её ног. «Умереть за тебя!» — говорит она. Ещё бы не умереть! Кто не вспоминает в это время, что было с ним в лучшие минуты его жизни, или что могло бы быть, и потеря чего кажется раздирательнее и ужаснее, чем когда-либо?.. Воспоминания делаются так мучительно-сладки или мучительно-горьки под звуки этой влюблённой музыки, что начинаешь задыхаться; хочется, чтобы это никогда не кончилось… Нет, пусть лучше скорее кончится… Скорей! Фауст уступает мольбам Маргариты; с восторженным, безумно-нежным возгласом он бросается вон из сада и… натыкается на Мефистофеля. Вот открылось окошко; Маргарита, белая под лунным светом, простирает руки, зовёт… Фауст неудержимо устремляется к ней; они в объятиях друг у друга… Я вздыхаю с облегчением и прислоняюсь к спинке кресла, опуская бинокль на колени, и отдыхаю.
