В те дни на Востоке - [108]

В госпитале тоже отмечают добытую кровью победу. Кто-то раздобыл бутылочку, угостил товарища. К кому-то пришли боевые друзья, передали подарки. И вот уже фронтовики навеселе, вспоминают былое… Только Арышеву в этот день было не до веселья. В больничном халате, с подвязанной рукой, он сидел у обелиска и курил. Из памяти не выходила Таня. Она заполнила собой все и не позволяла думать ни о чем другом.

Несколько дней назад Анатолий написал Быкову. И вот пришло два письма: одно от Ильи Васильевича из Чанчуня, другое — от Симы. Анатолий почувствовал что-то недоброе, страшился распечатывать конверт от Симы. Да, предчувствие не обмануло его. Сима сообщала горестную весть:

«После тяжелой операции Таня не проснулась. Ее похоронили со всеми почестями в братской могиле под Хайларом…»

Анатолий припоминал последний разговор с Таней, слова, сказанные ею на прощание. Вспомнилась тетрадь, которую передала она. Он положил ее в полевую сумку. Но прочитать как-то не успел. В сумке хранились и его собственные записи, и веселовская рукопись. Где они теперь? Перевязывая его, Вавилов снял сумку, а куда потом девал, неизвестно.

В половине сентября Арышев выписался из госпиталя. Перед тем, как отправиться в Чанчунь, где находился полк, он решил побродить по Харбину, посмотреть город. Выйдя на площадь, Анатолий увидел деревянную церковь, которая радовала глаз художественной резьбой от основания до куполов. Это был кафедральный собор, построенный когда-то русскими умельцами. Арышев вспомнил наказ товарища, с которым лежал в госпитале: «Если будешь в городе, обязательно зайди в собор, послушай хор».

Он поднялся на высокое крыльцо и зашел в просторный коридор. Навстречу вышел служитель, благоговейно улыбаясь, сказал:

— Вы зашли просто посмотреть?

— Не только посмотреть, но и послушать.

— Пожалуйста…

В церкви, как в оперном театре, лился многоголосый хор. Народу было много. По случаю какого-то праздника служило четверо священников в длинных ризах, отливавших золотом и серебром. Впереди перед алтарем стоял невысокий, с седенькой бородкой митрополит харбинский и маньчжурский Мелетий. Держа в руках книжицу, он елейно ворковал в затаенной тишине какие-то непонятные слова. Потом подхватывали всесокрушающими басами дьяконы и протодьякон, и тут, как эхо, вторил им хор с балкона благостными гулкими голосами.

Анатолий чувствовал, как поднималось все в душе, как замирало сердце от высоких женских голосов. Он весь ушел в слух. Очнулся только, когда Мелетий перешел на тонкий речитатив.

— Русскому присноблагодатному воинству советскому, сокрушившему нечестных ворогов, — многие лета…

— Многие лета-а! — подхватили дьяконы, а затем хор.

Мелетий был известен в Харбине своей непримиримостью к японцам. Он признавал московского патриарха и не позволил японским бонзам поставить в соборе статую богини Аматерасу. За это пережил много невзгод…

Дождавшись конца службы, Арышев вышел из собора. На крыльце его остановил старец в черной рясе.

— Молодой человек, дозвольте с вами поговорить.

— Пожалуйста, папаша.

— Возможно, вы будете осуждать меня за дерзостные помыслы. Но воля ваша. Я родом из Смоленской губернии. Там жили мои сестры и братья. Может, и сейчас живут. А посему, как сын земли русской, я имею два скромных желания: умереть на родине и поговорить с товарищем Сталиным. Как думаете, ублаготворят мои желания?

«Ничего себе, скромные желания, — подумал Анатолий, — умереть на родине. А нужны ли вы ей? Потом причислить себя к товарищам — это же кощунство».

— Я вам ничего не могу сказать. Это решает правительство. Примет оно вас или нет, я не знаю.

— Да, да. Я вас понимаю. Извините, извините, — торопливо откланялся старец.

«Когда-то плевали на Россию, предавали анафеме, а теперь лезут обратно, потому что увидели, как она выросла, поднялась на ноги и стряхнула с себя все, что мешало ее развитию. А тут еще разбила западных и восточных врагов».

Анатолий зашел в сквер. У газона по песочку бегали голуби, клевали крошки хлеба, которые бросали им солдаты. На скамьях вокруг газона сидели и штатские. На одной скамье он увидел двух девушек. Около них было свободное место. Анатолий подсел к ним.

Девушки прервали разговор, робко посматривая на него. Рядом сидела чернокудрая, худощавая, с тонким красивым носом — она напоминала жену Померанцева. Другая — полненькая, круглолицая. Обе держали в руках сумочки. Чтобы не смущать их, Анатолий отвернулся, закурил.

— Значит, продолжать учебу в институте не думаешь? — заговорила полненькая.

— Пока не знаю. Может, в Россию разрешат поехать.

— О, я бы с удовольствием!

Арышев вслушивался в разговор. Ему давно хотелось познакомиться с русскими девушками-эмигрантками, понять их, узнать мечты.

— Извините, а в какой бы город вы хотели поехать? — спросил он черноволосую.

Девушка охотно ответила:

— Это уж куда разрешат. А вы из какого города?

— Я из Томска.

— А учебные заведения там есть? — спросила полненькая.

— Есть университет, несколько институтов и техникумов.

— Прекрасно, — сказала черноволосая. — О Томске я немножко слышала. Года полтора назад в Маньчжурию перешел ваш офицер. Он тоже был из Томска.