В таежной стороне - [66]

Тот в пылу острой полемики о судьбах артели не смог возразить Степанову по существу и перевел спор на личную почву.

Пихтачев сказал, что на фронте проливал свою кровь за старателей, за сохранение своей артели и она дорога ему, как сама жизнь; Степанов же наскакивает на артель потому, что не защищал ее, как Пихтачев, своей грудью, она не дорога ему и он решил ее угробить. Пусть начальник прииска лучше по-хорошему оставит артель в покое, иначе Пихтачев найдет защиту в другом месте. Пихтачеву нечего бояться, его родословная чиста, как росинка, а вот к Степанову нужно присмотреться получше, говорят, яблоко от яблони недалеко падает…

Рудаков прервал председателя артели: сын за отца не ответчик — и этим сразу же осадил Павла Алексеевича.

Пихтачев еще хорохорился, что-то говорил о притуплении бдительности, международном империализме и его агентуре и, окончательно потеряв нить, замолчал, с надеждой посмотрев на Плюща.

Обличительную речь председателя артели подготовил маркшейдер. Плющ не мог забыть заседания партийного бюро, на котором ему объявили выговор за махинации с сеном и дровами, запомнил возмущенные выступления Степанова и Рудакова. Тогда они действовали вместе, теперь Плющ задумал столкнуть их лбами, и на это было рассчитано выступление Пихтачева.

Борис Робертович, поняв по возмущенным репликам и негодующему шуму настроение коммунистов, сразу перестроился и, несмотря на сговор с Пихтачевым, выступать в поддержку его не стал. Не желая раскрывать своих карт, он даже бросил реплику по окончании выступления Павла Алексеевича: «Бред какой-то!»

Личные выпады Пихтачева встретили отпор коммунистов, и Павел Алексеевич, взяв вторично слово, извинился перед Виталием Петровичем, сказал, что его не так поняли. Но незажившая рана в душе Степанова была вновь растравлена недобрыми словами.

«Правда, такое выступление — запрещенный удар, как говорят боксеры, но мне от этого не легче, — с горечью думал Степанов. — Лида удивляется, почему я так много работаю, даже иногда забываю о семье, она не понимает, что только в работе ко мне приходит душевное спокойствие… А Рудаков держался неплохо: хотя критиковал он излишне строго, зато и защищал как настоящий друг».

Степанов увидел впереди кошевки легко шагающего Рудакова и попридержал коня. Сергей Иванович завалился в кошевку и, потеснив седока, принялся рассказывать:

— С комсомольского бюро иду. Обсуждали, как организовать досуг молодежи. Безобразничают вечерами. Егоров драку затеял, правда из благородных побуждений: кто-то из ребят непочтительно отозвался о Быковой…

Рудаков сделал паузу, ожидая вопроса Степанова, но тот, надувшись, молчал.

— Решили для начала диспут провести о нашем современнике, ну, словом, о герое нашего времени. Одобряешь? — спросил Рудаков и внимательно поглядел на соседа.

— Брось, Сергей Иванович, мне не до диспутов. О новой работе думать надо. — Степанов зябко поднял воротник дохи.

— Нда-а… — протянул Рудаков. — Хорошо, что я эти слова один слышу. Значит, все члены бюро ошибаются, а ты один прав? Видишь, даже умные, честные и преданные люди при оценке своих слабостей слепнут.

Степанов молчал, торопя вожжами коня.

— Я тебе дам один совет, Виталий, чтобы не повторять вчерашнего заседания.

— Интересно — какой?

— Устраивай сам себе суд. За день ты, не подумав, отверг какое-то предложение, пропустил мимо ушей или даже заглушил критику своих товарищей по работе, а вечером суди себя. Поставь своего двойника под удар твоих критиков, а сам отойди в сторонку и наблюдай. Со стороны видней, кто прав.

— И себя ты судишь подобным судом? — насмешливо улыбаясь, спросил Степанов.

— Конечно.

— И когда же последний раз заседал подобный трибунал?

— Сегодня ночью, — со вздохом ответил Сергей Иванович.

Вчерашним вечером после заседания партийного бюро Рудаков пришел на Миллионный увал, чтобы решить мучивший его вопрос: что же делать со штреком? Быкова требует прекратить проходку. Прошли впустую уже сто метров, со старыми выработками не встретились. Что же дальше?

У входа в штольню Рудаков столкнулся с Быковой и Пихтачевым, они громко спорили о штреке.

— Плевал я на вашу науку, сам знаю, что там еще конь не валялся! — кричал Пихтачев, размахивая руками.

Рудаков не успел вмешаться в спор. Вдруг из штольни раздался чей-то охрипший, глухой крик:

— Эй, кто там, люди!.. В левом передовом обвал!..

Рудаков бросился в темноту. За ним последовали и спорщики.

Забой, освещенный одиноким огоньком карбидки, был изуродован обвалом, подошва забоя — беспорядочно завалена глыбами породы, из темного купола кровли сочилась вода.

Михайла лежал и стонал, безуспешно пытаясь выдернуть заваленную землей левую руку. Увидев Рудакова, он повернул бледное лицо к черной нише в кровле забоя и виновато про-говорил:

— Обвалился! Порода шибко ползучая.

— Что с рукой, Михайла? — спросил Рудаков, помогая ему высвободить руку.

Рука Михайлы повисла как плеть. Он бессмысленно вращал зрачками.

— Веди его, Павел Алексеевич, в медпункт… Копач ты, Михайла, а не горняк, — укорял Рудаков. — «Порода ползучая»! А почему прошли более метра не крепясь? Правила горных работ не знаете?