В световом году - [24]

И не смысля, в сущности, ни аза

ни в одном из русских больных вопросов,

я спешу порою залить глаза,

не дождавшись вечера и морозов —

при которых зыблется бирюза

над непаханой целиной заносов…

Вот тогда, считай, на излете дней

я порой завидую лишь породе

старика, игравшего Yesterday

на баяне в сумрачном переходе.

АРИОН

Верно вышли мы все из воды,

дети смысла и абракадабры,

раз за скромные наши труды

не впервые нас взяли за жабры.

Где же ты, драгоценная, днесь

со своим нехолодным оружьем,

из которого главное — смесь

проницательности с простодушьем.

Разреши при раскладе таком

и агоньи свечного огарка

давний спор речника с моряком:

что надежней — челнок или барка?

Я и сам Арион, под скалой

ночевал на песке вместо коек,

уцелевший в рубахе сырой

после всех передряг и попоек

и, пусть худо, сберегший кадастр

волн и суши, раскатанной в дали.

Нас посадские ежики астр

на осенние прииски звали…

Я на корке родимой земли

удержаться покуда умею.

И тревожно сигналит вдали

бакен синей лампадой своею.

«В пелене осеннего молока…»

В пелене осеннего молока

хорошо бы, выровняв аритмию,

генным кодом старого черепка

разживиться и воссоздать Россию.

Чтобы стала снова такой, как до

своего позора, конца, итога.

Чтобы было так же окрест седо,

но мерцала маковками Молога —

ведь еще потопа не ждет никто,

хоть полкан поскуливает с порога.

Я бы начал на ночь читать внучкам

свод законов или земли кадастры,

прижимая к влажным платок зрачкам,

на взъерошенные любовался астры

и неистощимые облака —

неужели всё это дубликаты?

И уж знал бы, Родина, как хрупка,

а по-своему и права ты!

Или это конспиративный свист,

или кто-то плачет всю ночь в подушку…

И несет за пазухой террорист,

словно семгу, в промасленном свертке пушку.

ИСТОЧНИК

…Чем листья зыбистей, слоистей

и вовсе занесли крыльцо,

тем интенсивней, золотистей

становится твое лицо.

Хоть на запястье бледен все же,

когда ты в куцем свитерке,

со свастикой немного схожий

едва заметный след пирке.

И нестеровская с цветными

вкраплениями серизна

навек с родными

возвышенностями и иными

пространствами сопряжена.

…Когда в приделе полутемном

вдруг поднял батюшка седой

казавшееся неподъемным

Евангелье над головой,

мне вдруг припомнился витии

ядоточивого навет:

заемный, мол, из Византии

Фаворский ваш и горний свет.

Пока, однако, клен и ясень

пылают тут со всех сторон

в соседстве сосен,

источник ясен

откуда он.

9. X. 2002

«Не мни меня своим…»

Не мни меня своим:

в пенатах обветшалых

я лишь сезонный дым

над кучей листьев палых.

И пристрастясь стучать

по клавишам на даче,

я стал все меньше спать,

а бодрствовать тем паче.

Так разом стар и мал

о том, что сердцу ближе,

когда-то тосковал

Иван Шмелев в Париже.

И слушая гудки

пежо на всех развилках,

он видел ноготки

и астры на могилках…

Давно земли чужой

я вдосталь нахлебался.

Один пришел домой

и здешним рощам сдался.

Я не из тех лисиц,

что тут метут хвостами.

А ты поверх границ

одна из редких птиц,

зимующая с нами.

Верней, сегодня я

не просто нота лада,

а часть небытия,

костра и листопада.

И долог был мой путь,

и краток неизбывно сюда —

к тебе на грудь,

дышавшую прерывно.

ОГАРОК

В своем же воске утопая,

агонизирует огарок,

чей острый язычок, мигая,

то тускл, а то чрезмерно ярок.

Под водный шелест, будто бобик,

то спишь, то зенки даром лупишь,

то астр у бабки синий снопик

за несколько десяток купишь.

В родных широтах, жив курилка,

то о подружке грежу, каюсь,

то болью в области затылка

с отдачей в позвоночник маюсь.

Упертый в зыбь в оконной раме,

я лишь одной цезуре предан.

Я предан старшими друзьями,

но путь мне прежний заповедан.

Не дожидаясь передышки,

вновь ухожу в наряд бессонный.

Вот так снимает со сберкнижки

старуха вклад свой похоронный.

Судьба дозволила зажиться,

хоть я бирюк, а не пиарщик.

Вот так решается зашиться

какой-нибудь пропащий сварщик…

ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

Каждый, кто видел Париж,

помнит, наверное, про

полиграфию афиш

в сводчатом старом метро.

Всюду грустила Катрин

и ухмылялся Жерар.

Тоже и я господин

был, навещающий бар.

Схожих с тобою точь-в-точь

нынешней — много тогда

от Ярузельского прочь

полек бежало сюда.

Катастрофически тут

быстро дурнели они.

В общем, мемориев ждут

те баснословные дни.

…Вновь сквозь стекло стеарин

манит из тусклых глубин

ужинать; я уже стар.

Та же повсюду Катрин.

Тот же повсюду Жерар.

Но, тяжела налегке,

жизнь ощущается как

ростовщиком в кулаке

цепко зажатый медяк.

24. XI. 2002

НА МАЛОЙ РОДИНЕ

Уж сыплет поднебесье мглистое

снежок на наши палестины,

но в рощи втерто золотистое

упорно, как раствор в руины.

Еще речная зыбь ребристая

струится между берегами

и палых листьев толщь слоистая

чуть-чуть пружинит под ногами.

Кто прожил жизнь неукоснительно

командующего парадом,

тому, возможно, извинительно

всплакнуть на склоне дней покатом.

А я прощаюсь необученным

и остаюсь, туша окурок,

одним из так и не раскрученных

послевоенных коль и юрок.

Тут прошлым станет настоящее,

как только матерком украсят

его хозяева ледащие,

что курят натощак и квасят.

…Где я когда-то околпаченный

подружку тискал торопливо,

на голых ветках много схвачено

морозом белого налива.

БОЛШЕВО

За рябинами в дождевой пыли

еле-еле видно крыльцо, веранду —

дом, из которого увели

Эфрона и Ариадну.

Мотыльки, летевшие на свечу,

обожглись, запутались, напоролись.