В световом году - [21]

при налете тех же захватчиков.

…Распылится пепел комет по крышам.

И по знаку числившийся тельцом,

и по жизни им не однажды бывший —

приложусь к пространству седым лицом.

1. XI. 1999

СОЛОВЬИ

В безвольных щупальцах с непотемневшей дымкой

усадебных берез

взялись соперничать солисты-невидимки

видать всерьез.

Я не обученный, а понимаю

о чем они:

акафист знобкому с черемухою маю

в длиннеющие дни;

как ранним летом

пук в воду ставишь ты

раскидистый с летучим цветом

куриной слепоты;

о заседаниях за рюмкой до зари и

достоинстве потерь,

о сердоликовых запасах Киммерии,

утраченных теперь;

соревнование в определеньи тактик,

как выделить в анклав

скорей Отечество, его среди галактик

не сразу отыскав.

В родных преданиях всего дороже

нам искони

вдруг пробегающий мороз по коже —

вот же

о чем они!

…И Фет, вместо того чтобы всхрапнуть всерьез,

набился к ним в единоверцы

и письменный стилет, как римлянин, занес

на заметавшееся сердце.

ПЛЕННИК

За падавшим в реку мячиком,

а может, и не за ним,

я прыгнул с обрыва мальчиком

и — выплыл совсем другим.

Да вот же он, неукраденный,

не шедший в распыл, в навар,

не ради забавы даденный,

уловленный цепко дар.

С тех пор из угла медвежьего

неведомого дотоль —

на карте отыщешь где ж его —

ко мне поступала боль.

Кончающиеся в бедности

намоленные края —

здесь тоже черта оседлости

невидимая своя…

Вскипали барашки снежные,

и мы, отощав с тоски,

как после войны — мятежные

садились за колоски

убогого слова вольного.

Потом, перебив хребет

души, из райка подпольного

нас вытянули на свет.

Ползите, пока ходячие,

в зазывный чужой капкан.

Глядите, покуда зрячие,

на лобную казнь Балкан.

Просторней весной сиреневой

заброшенные поля.

Но коже под стать шагреневой

сжимается мать-земля.

Догадки о русском Логосе

отходят к преданьям — в синь,

оставив звезду не в фокусе

и приторную полынь

во рту у стихослагателя,

глотающего слюну,

как будто у неприятеля,

прижившегося в плену.

24. V.1999

НА ОБРАТНОМ ПУТИ

ЯЩЕРКА

У губчатой соты заглохшей кавказской осы

над сонной артерией береговой полосы

лукавый глазок, а под ним допотопный оскал

сверкнули, мелькнули и юркнули в скальный прогал.

В пещере сочатся прозрачные кварца сосцы.

Халвою крошатся слоистого камня резцы.

…Напомнила ящерка нам про грядущие дни,

когда по теснинам зависнут скрипучие пни,

когда её мышцы оденутся плотью сполна

и хищные лапы смиренно омоет волна.

ФИРЮЗА

В опальной зелени Туркмении

гранаты бурые поспели.

Рассохлись хижины в селении,

как глиняные колыбели.

Сонливо ослики сутулятся

услужливые у чинары,

когда мелькают в пекле улицы

пугливо яркие шальвары,

скрываясь за ковровым пологом

во тьме шалмана ли, духана,

откуда тянет пряным порохом

просыпанного там шафрана.

Пятнадцать лет, поди, красавице,

в гарем какого-нибудь шаха

ей скоро предстоит отправиться.

От ожидания и страха

в её глазницах виноградины

свернулись в черные кровинки.

И греют маленькие гадины

свои серебряные спинки.

НА ЗАСТАВЕ

1

По теснинам ежевичник

переспел; и вот

загорелый пограничник

скалит черный рот.

За узду привязан к вышке

азиат-скакун.

Горизонт подобен вспышке

сладострастных струн.

В знак восточных наслаждений,

словно дынный сок,

по колючкам заграждений

пробегает ток.

Притаился где-то, ибо

взял успешно след

ваххабита и талиба,

хитрый моджахед.

Всё звенят ветра-скитальцы

в руслах древних рек.

И не в силах тронуть пальцы

воспаленных век.

…Рядовой подвержен сплину,

зад провис, что куль.

Но рванись с холма в лощину

цокнет вслед

                      и пустит в спину

ленту жгучих пуль!

2

Драпировки темной тверди.

Жухлая трава.

Дуновенье сонной смерти,

значит, смерть жива.

Веси знойного тумана.

Бежевая синь.

Вместо воздуха дурманный

запах спелых дынь.

Где-то, спрятавшись за глыбу,

противостоит

моджахеду и талибу

хмурый ваххабит.

Это их во время оно,

выйдя на крыльцо,

рядовой с погранзаслона

опознал в лицо.

И тотчас его сморили

миллионы лет,

и щепотью желтой пыли

стал его скелет,

с пряным запахом шафрана,

через блокпосты

уносимой

                  до Афгана,

где темна одежд сметана

и пески пусты…

В ПУСТЫНЕ

Гигантский козырек скалы опущен низко

над выцветающею чащей тамариска

с мелькнувшей ящеркой, уснувшей на ходу,

как будто близок срок, когда к тебе приду,

осевшим голосом поведать не умея

про бледный тамариск и маленького змея.

Холмы и впадины слабеющей пустыни

с боков потрескались, подобно коркам дыни.

Колючки крошечной жесток укус в пяту.

Соленый суховей на веках и во рту,

где высохший язык устал просить поблажки,

но нечем окропить его из мятой фляжки.

Над дремлющей землей приподнимая полог,

на миллионы лет здесь счет ведет геолог.

Но так белёс зенит и неизменен час,

что кажется, хитрец обсчитывает нас,

спортивной кепочкой прикрыв нагое темя,

тасуя бытие и подгоняя время.

1977,2000

СУМЕРКИ В СЕНТЯБРЕ

Н.К.

Сумерки в сентябре

долго не зажились:

с астрами во дворе

по существу слились.

Наглухо застегни

пуговицы плаща.

Вон по шоссе огни

бегают, трепеща

перед постом ГАИ.

Но — тишина окрест.

Вслушиваюсь в твои

хроники здешних мест

и по обрывкам вновь

жадно воссоздаю

сбивчивую любовь

истовую твою.

Не то чтобы я хотел

скулить о минувших днях

с видением ваших тел,

сближающихся впотьмах,

но разве тебя одну

без навыка и снастей

отпустишь на глубину

нахлынувших вдруг страстей?

При играх теней на дне,

пугливом огне свечей