В световом году - [20]

и держат удар непогоды

все долгие долгие годы…

27. III. 2000

СПУТНИЦА

Где над коммерческим мельтешеньем

высотка высвечена закатом,

я принял правильное решенье

и мельком сверился с циферблатом,

предпочитая трястись в вагоне.

В халупах ближнего Подмосковья

неуязвимый, как вор в законе,

имею хазу, верней, зимовье.

Ну а напротив — не просто лица:

а по рабочей, видать, привычке

светловолосая ангелица

уснула запросто в электричке.

Оставь, входящий сюда, надежду,

но вновь и вновь мы глазами ищем

колено в черном капроне между

полой дубленки и голенищем.

Что снится загнанной топ-модели,

по совести, представляю слабо,

как впрочем, под простыней метели

и всей России времен разграба.

…Непримиримы в своем азарте,

уж год тупеем с подругой розно.

Отзимовал я в своей мансарде

смиренно разом и монструозно.

Когда же в фортку в свету неярком

повеет ветром живоначальным,

вернутся птицы с югов с подарком

на лапке тоненьким обручальным?

«В дни баснословных семестров, сессий…»

В дни баснословных семестров, сессий,

перемежающихся гульбой,

когда в диковину было вместе

нам просыпаться еще с тобой,

щенок с запутанной родословной

кичился, помню, копной до плеч

и освоением жизни, словно

того, что следует жечь и сжечь,

нося ремесленные опорки.

А у тебя-то тогда как раз

чего-то было из нерпы, норки

и голубиные тени глаз.

Покрытой свежим снежком Волхонки

вдруг заблестевшие огоньки

в стране нетленки и оборонки

недосягаемо далеки.

Нас развело по своим окопам.

Грозя грядущему кулаком,

я стал не то чтобы мизантропом,

но маргиналом и бирюком.

Хотя, как в консульство Парадиза,

порой наведываюсь в музей:

гляжу на красных мальков Матисса

и вспоминаю былых друзей.

ЗАСВЕТЛО

Когда ты засветло бываешь

в потемках дома моего

и всё как будто обещаешь,

не обещая ничего,

и бормоча: какое счастье

вдруг после черной полосы,

расстегиваешь на запястье

соскальзывающие часы,

я, как ныряльщик неразумный,

поспешно убеждаюсь в том,

что беспокоит вихрь бесшумный

шиповник белый за окном,

и не страшусь колоть щетиной

твое раздетое плечо,

и мне от нежности звериной,

как молодому, горячо.

«Бывало, под мухою…»

Яношу Гайошу, скрипачу и приятелю

Бывало, под мухою

по молодости

приму и занюхаю.

Прости и впусти.

По жанру положенный

герой в боевик

так входит, поношенный

не сняв дождевик,

поклажу походную

неся на горбе,

чтоб душу бесплодную

доверить судьбе.

Ни роще в безлистии,

ни, проще сказать,

беде в бескорыстии

нельзя отказать.

Жизнь сделалась прожитой,

нагнавшей слезу

на кисти мороженой

рябины в лесу.

Раздетая донага

зазывная даль.

И с вальсом из «Доктор

Живаго» февраль.

Мнил, дело минутное,

но вот тебе на:

последние смутные

сбылись времена.

В оконце алмазная

купина горит.

И жизнь безобразная

уснуть не велит.

КАССИОПЕЯ

Июнь, опоив горьковатой отравой,

своим благолепием был

обязан сполна курослепу с купавой,

кувшинкам, врастающим в ил.

Тогда, поразмыслив, я выбрал в итоге

всё лето гулять, бомжевать,

а зиму зализывать раны в берлоге,

пока не начнут заживать.

Привыкший к своей затрапезе, едва ли

я вдруг испытал интерес

к богатству, когда б не купил на развале

подержанный атлас Небес.

И сразу же стал на догадки скупее:

сродни ли — сказать не берусь —

неровно мерцающей Кассиопее

покойная матушка Русь.

Своим чередом приближаясь к отбою,

глотая слюну с бодуна,

я так и не смею проститься с тобою,

родная моя сторона.

Когда световые года пронесутся,

хотя нескончаем любой,

а вдруг доведется, робея, коснуться,

мне ризы твоей гробовой?

27. VII.1999 Желомеено

«Волны падают — стена за стеной…»

Отчаянный холод в мертвой заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон. Жизнь замерла. Доносятся тревожные крики чаек. И всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий.

Из последнего письма отца Павла Флоренского с Соловков (4. VI. 1937)

 Волны падают — стена за стеной

под полярной раскаленной луной.

За вскипающею зыбью вдали

близок край не ставшей отчей земли:

соловецкий островной карантин,

где Флоренский добывал желатин

в сальном ватнике на рыбьем меху

в продуваемом ветрами цеху.

Там на визг срываться чайкам легко,

ибо, каркая, берут высоко

из-за пайки по-над массой морской

искушающие крестной тоской.

Всё ничтожество усилий и дел

человеческих, включая расстрел,

и отчаянные холод и мрак,

пронизавшие завод и барак,

хоть окрест, кажись, эон и иной,

остаются посегодня со мной.

Грех роптать, когда вдвойне повезло:

ни застенка, ни войны. Только зло,

причиненное в избытке отцу,

больно хлещет и теперь по лицу.

Преклонение, смятение, боль

продолжая перемалывать в соль,

в неуступчивой груди колотьба

гонит в рай на дармовые хлеба.

Распахну окно, за рамы держась,

крикну: «Отче!» — и замру, торопясь

сосчитать, как много канет в

ответ световых непродолжительных лет.

«Далеко за звездами, за толченым…»

Далеко за звездами, за толченым

и падучим прахом миров иных

обитают Хлебников и Крученых,

и рязанский щеголь с копной льняных.

То бишь там прибежище нищих духом

всех портняжек голого короля,

всех, кому по смерти не стала пухом,

не согрела вовремя мать-земля

под нагроможденными облаками

в потемневших складках своих лощин.

Да и мы ведь не были слабаками

и годимся мертвым в товарищи.

И у нас тут, с ними единоверцев,

самоучек и самиздатчиков,

второпях расклеваны печень, сердце