В световом году - [18]

Сорили гривнами кто как мог,

хмелил поелику дух акаций,

алиготе, можжевельник, дрок,

йод спящей массы аквамарина.

Автобус жабрами дребезжал.

«А я люблю Александра Грина».

А я не рыпался, поддержал.

И лишь в мозгу кое-как крутилось,

что зло вовсю наступает и

его количество уплотнилось,

и сдали Косово холуи.

Стволы в лохмотьях седой коросты

и виноградники без теней,

напоминающие погосты

военных дней.

Крым не украинский, не татарский

и не кацапский — среди зимы

в платках повязанных по-корсарски

тому залогом на фотке мы.

1999

МОЛЛЮСК (вариация)

В крымском мраке, его растревожа,

ты одна конденсируешь свет,

а короткою стрижкою схожа

с добровольцем осьмнадцати лет.

Впрочем, надо бы всё по порядку:

посеревшую фотку боюсь

потерять я твою — как загадку,

над которою всё еще бьюсь.

Ведь и сам выцветаю, носивший

там рубашку, похожую на

гимнастерку, и жадно любивший

опрокинуть стаканчик вина.

Не из тех мы, кто выправив ксивы,

занимают купе на двоих,

а потом берегут негативы

неосмысленных странствий своих.

Но сюда, задыхаясь от жажды

и боязни на старости лет,

я вернусь неизбежно однажды

и руками вопьюсь в парапет,

понимая, что где-нибудь рядом,

неземное мерцанье тая,

притаился на дне небогатом

между створ перламутровый

атом от щедрот твоего бытия.

ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

1

На остановках и в скверах

нас заливает всерьез

осень потоками серых

невразумительных слез.

Трамваи сохатые,

бульвары с трухой,

и астры лохматые

всегда под рукой.

Про жизнь в мегаполисе

сбрось весть поскорей

на пейджер на поясе

вождя дикарей

забытого племени:

мол, зря под тамтам

с короной на темени

беснуешься там.

…Мы осень на финише

столетья невеж

забыли б, забыли же

мы лето допреж,

но осень уважена

приметою той,

что милой окрашена

копна в золотой.

Загадочно многое

в повадках её,

и шепчет жестокая

опять про свое:

мол, снова в опасности

Отечество, друг,

в твоей безучастности

цинизм и испуг.

Преувеличение —

талдычу в ответ —

я из ополчения,

которого нет.

Не смея до времени

мечтать о таком,

я вырос из семени

и стал стариком,

заставшим архаику

совковых тетерь

без рынка по Хайеку,

не то, что теперь.

Нет, нет, ошибаешься —

упорствуешь ты —

ты сам загибаешься.

До хрипоты

на старом вокзальчике

с рябиной рябой,

как русские мальчики,

спорим с тобой.

Как будто заранее

с окраин к Кремлю

на коронование

стекаться велю.

18. Х. 1998

2

Над взлохмаченным инеем

полыхнуло сейчас

солнце новое синее,

засветившее нас.

Далеко за сугробами

допотопной зимы

были высоколобыми

только смолоду мы.

Придержав в проспиртованной

пылкой клетке грудной

выдох, запеленгованный

нерадивой гебнёй,

заминая для ясности,

 кто милей из подруг —

шли навстречу опасности,

расступавшейся вдруг.

Ведь когда-то в империи

зла загадочно был

дух первичней материи,

тоже шедшей в распыл.

………………………………..

Будто белка, снующая

в холода по стволу,

пробежала зовущая

Божья искра — в золу.

Забуреть, заберложиться

кое-как удалось,

остальное приложится.

Доживем на авось

и не видя трагедии,

что владеем пером

в третьем тысячелетии

хуже, чем во втором.

Мир крутой, обезбоженный,

не подвластный врачу,

впредь рукой заторможенной

рисовать не хочу.

29. XII.1998

3

Для отведавших жмыха с половой

всё быстрее, быстрее бежит

время до наступления новой

эры — той, что и их ублажит.

В совковом рассаднике

родясь налегке, кончаюсь

в бомжатнике

с рублем в кулаке.

Пустить на пропой его?

Но у одра

не вижу достойного

такого добра.

Жизнь сделалась прожитой,

нагнавшей слезу

на кисти мороженой

рябины в лесу.

Раздетая донага

зазывная даль.

И с вальсом из «Доктора

Живаго» февраль.

О русской истории

нетвердом хряще

так и не доспорили

мы вообще.

То ты мне перечила,

то я тебе жить

мешаю; и нечего

об этом тужить.

Ни роще в безлистии,

ни, проще сказать,

судьбе в бескорыстии

нельзя отказать.

С какими могучими

до хрипоты

тенями и тучами

общаешься ты.

Я брежу один в поту,

платок теребя,

охранную грамоту

прошу у тебя.

А то на задание

иду — и боюсь

признаться заранее,

что не вернусь,

поклажу походную

неся на горбе,

в отчизну холодную,

ну то бишь к тебе.

На старом полотнище

лежу, ветеран.

Влияет на ход вещей

количество ран.

В оконце алмазная

купина горит.

И жизнь безобразная

уснуть не велит.

6.1.1999

ПАМЯТИ ВАЛЕРИЯ АГАФОНОВА

Открытого космоса сгустки

и тусклый распыл —

за стенами нашей кутузки,

которую он подсинил.

В опорках затекшую ногу

заносишь порой за порог

и грудью торишь понемногу

несущийся встречно поток.

Как много всего за плечами

у нас: и начало конца,

и барский дурдом со свечами,

где машут и машут с крыльца.

Недаром с дыханьем неровным

подальше от этих миров

свою Паранойю Петровну

на воды возил Гончаров.

…То вдруг осыпается сверху

мерцающий пепел комет,

то юркнет в пруду водомерка,

оставив серебряный след.

То сердце заимообразно

обвально застыло в груди

всего-то в вершке от соблазна,

какого? — разведай поди.

КИШМИШ

За соснами в алых лианах

осенняя волглая тишь.

Туда с пустотою в карманах

приедешь, верней, прилетишь.

В присутствии бунинской тени

его героине опять

начнешь, задыхаясь, колени

сквозь толстую ткань целовать.

И шепчешь, попреков не слыша,

одними губами: «Прости,

подвяленной кистью кишмиша

потом в темноте угости.

Пусть таинство нашего брака

с моей неизбывной виной

счастливцу поможет однако

в окопах войны мировой.

И в смуту, когда изменили

нам хляби родимой земли,

прости, что в поту отступили,