В сумрачном лесу - [80]

На полке стоял словарь иврита, и я листала его страницы, стараясь представить, как после своей смерти в Праге Кафка и правда перешел на иврит и продолжил писать этими древними буквами. Что именно результаты союза между Кафкой и ивритом лежали спрятанные все это время в квартире-крепости Евы Хоффе на улице Спинозы, защищенные двойной решеткой и паранойей хозяйки. Неужели на свете существует поздний Кафка? Может, тайный подтекст продолжающегося судебного процесса между Национальной библиотекой Израиля и Евой Хоффе, выступающей как агент Брода, именно в этом и состоит, может, это попытка защитить миф от государства, намеревающегося завладеть Кафкой, государства, которое считает себя представителем и высшей точкой еврейской культуры, отрицает диаспору и опирается на мессианскую идею, что только в Израиле еврей может быть настоящим евреем? Мне снова вспомнилась многозначительная улыбка на губах Фридмана в тот день, когда он отвез меня в квартиру сестры: «Думаете, ваше творчество принадлежит вам?» Только сейчас, когда он пропал, я поняла, что готова поспорить с ним, сказать ему, что сионизм никак не мог использовать литературу, потому что сионизм основан на конце – диаспоры, прошлого, еврейской проблемы, – а литература обитает в области бесконечного, и те, кто пишут, не надеются на конец. Журналист однажды спросил Еву Хоффе, что, по ее мнению, подумал бы обо всем этом Кафка, если бы был жив. «Кафка не выдержал бы в этой стране и двух минут», – мгновенно отозвалась она.

Собака смотрела со своего места в углу, как я встаю, чтобы поставить словарь иврита на полку. Она просидела там все то время, пока у меня была лихорадка, и только скулила, когда ей нужно было выйти наружу по нужде. В остальном она от меня не отходила. Я не скоро забуду взгляд ее влажных темных глаз: как будто она понимала то, чего не понимала я сама. Но теперь она, похоже, поняла, что лихорадка прошла, и начала потягиваться, шевелиться и даже колотить хвостом об пол, будто чувствовала и то, что к нам возвращается время. Когда я пошла на кухню налить ей воды, она вскочила и потрусила за мной с неожиданной прытью, как будто, пока у меня был жар, она сбросила несколько лет. Еды никакой не осталось, кухня была пустая. Мне не хотелось выяснять, как это – голодать, или смотреть, как голодает собака. Ночью я слышала, как у нее в животе булькает от голода.

Чемодан все еще стоял у двери. Как только я коснулась пальцами его ручки, собака тяжело задышала от возбуждения. Я протащила его по пустой комнате под ее неотрывным взглядом. Чемодан был гораздо легче, чем я ожидала. Он был такой легкий, что на мгновение я задумалась: может, армия оставила мне не тот чемодан или Фридман на самом деле ничего с улицы Спинозы не унес?

Я наполнила водой несколько больших банок и положила их в заплесневелый холщовый рюкзак, который нашла в кладовке. На мне все еще было пальто, которое могло принадлежать Кафке, но я не повесила его обратно на вешалку, а застегнула доверху. Потом я последний раз оглядела комнату, в которой, похоже, следов моего пребывания осталось не больше, чем его. Я задвинула тонкие занавески, плохо защищавшие от света. Кадиш для Кафки. Пусть душа его будет завязана в узле жизни. Может, он здесь и жил, но я не могу. У меня дети, которым я нужна и которые нужны мне, и время, когда я могла жить, ограничиваясь тем, что, без сомнения, существовало внутри меня, закончилось, когда они родились.

Я открыла дверь; у собаки сомнений не было. Она забежала шагов на тридцать-сорок вперед, потом повернулась, дожидаясь меня. Похоже, она хотела мне показать, что знает путь и что ей можно верить, она покажет, куда идти. Мебель так и осталась под открытым небом. На пыльной земле стояли сдвинутые вместе тапочки, ожидая любого, кто придет. Скоро начнется дождь и прольется на все это. Я оглянулась на дом, который снаружи казался еще меньше.

Собака поспешила вперед, то обнюхивая землю, то оглядываясь, чтобы убедиться, что я иду за ней. Чемодан я волокла за собой, и он подпрыгивал по неровной земле. То, что сначала казалось легким, быстро стало тяжелым – так всегда бывает. Если я слишком отставала, собака возвращалась и трусила рядом, а когда я останавливалась и садилась на землю, она скулила и лизала мне лицо.

Мы шли много часов. Солнце начало снижаться к западу, отправляя наши тени вперед нас. Кожа на ладонях у меня стерлась и покрылась волдырями, руки потеряли чувствительность, а моя вера в сверхъестественную способность собаки вывести меня истончилась от усталости и страха, что я тут умру и больше никогда не увижу детей, потому что глупо себя вела. Испытывая недовольство собой и не в силах больше тащить эту тяжесть по поверхности пустыни, бывшей когда-то дном моря, я бросила чемодан, который, как я боялась, окажется пустым. Собака на мгновение жалобно посмотрела на него, потом задрала нос и понюхала воздух, как бы показывая, что она уже двинулась дальше.

Когда мы добрались до дороги, было уже поздно. Мне хотелось упасть на колени и заплакать в асфальт, который кто-то взял на себя труд тут проложить. Я поделилась остатками воды с собакой, и мы улеглись поближе друг к другу, чтоб было теплее. Спала я урывками. Было, наверное, почти шесть утра, когда мы услышали шум двигателя, приближающийся с другой стороны холма. Я вскочила. Из-за поворота на полной скорости вылетело такси, и я отчаянно замахала водителю; он ударил по тормозам, плавно подъехал к нам и опустил окно. Мы заблудились, объяснила я ему, и порядком измучились. Он сделал потише музыку мизрахи, игравшую в стереомагнитоле, и улыбнулся, продемонстрировав золотой зуб. «Я возвращаюсь в Тель-Авив», – сказал он. Я ответила, что нам туда же. Он с сомнением посмотрел на собаку, которая напряглась и застыла. Похоже, она готова была при необходимости прыгнуть и впиться зубами ему в горло. Она ни капли не походила на овчарку, ни на немецкую, ни на какую другую, но в итоге Фридман был прав, именно овчаркой она и оказалась. Невероятная собака; подумать только, что я чуть не оставила ее солдату. Выйдя из больницы, я попыталась ее найти. Я почти ожидала, что она будет сидеть ровно там, где я ее оставила, у входа в приемный покой скорой. Но к тому моменту, как меня выписали, она, должно быть, давно ушла. Она сделала свое дело и пошла искать хозяина. Позже я и его искала, но от Фридмана не было и следа. В административном отделе университета Тель-Авива мне сказали, что у них нет данных ни о каком Элиэзере Фридмане – никто с таким именем никогда не работал на факультете литературы или даже на каком-нибудь другом факультете. Я потеряла визитку, которую он мне дал. Я и в телефонной книге посмотрела, но хотя в Тель-Авиве были сотни Фридманов, Элиэзера среди них не было.