В сумрачном лесу - [79]

Вечерело, пустыня окрашивалась в охристые тона, температура воздуха была идеальная, и я смотрела, как надо мной проплывает несколько розовых облачков. Результаты моей работы радовали. Настолько радовали, что вскоре я решила вытащить наружу и остальную мебель. Кресло для чтения со старой холстиной, прикрывающей рваное сиденье, рабочий стол и даже пишущую машинку, стопку страниц и каменное пресс-папье, которое теперь будет иметь смысл, потому что без него ветер раскидает страницы. Сначала все это выглядело, как что-то вроде гаражной распродажи в пустыне, но стремилась я вовсе не к этому, так что я долго возилась, двигая кучу выставленных перед домом вещей, меняя расстояния между предметами, выстраивая все это с целью достигнуть некоего невыразимого совершенства. Когда все было почти идеально, но не совсем, я сбегала в дом и принесла тапочки, которые поставила рядом с кроватью, и «Леса Израиля», которые положила на ночном столике.

Меня накрыло усталостью. Сделав еще шаг, я плюхнулась на матрас. Не представляю, как у меня хватило на все это сил. И вот, лежа под открытым небом, я почувствовала близость к той наполненности, присутствие которой иногда ощущаешь под поверхностью всего, невидимой наполненности, как Кафка однажды написал, далекой, но не враждебной, не несговорчивой, не глухой, – наполненности, которая, если мы назовем ее верным именем, может наступить.

Наверное, я уснула. Когда я снова открыла глаза, была ночь, и я дрожала от холода. Глядя в небо на гневные звезды, я поплотнее укуталась в старое пальто. Отыскивая в небе созвездия, я вспомнила тот день, когда мы с бойфрендом проехали весь скрюченный палец полуострова Мани и добрались до предполагаемых врат загробного мира. Прежние жизни всегда к нам возвращаются, но этот конкретный день в течение десяти лет моего брака возвращался ко мне чаще других, и вот теперь я снова его вспомнила. Чтобы заглянуть в узкое устье пещеры, я опустилась на четвереньки, и когда я это сделала, бойфренд задрал мне платье и взял меня сзади. Высокие травинки негромко шелестели на ветру, и, чтобы не закричать, я впилась зубами в его руку. Когда мы вернулись домой, то обнаружили, что в распределительный ящик забралась крыса и сама себя поджарила ударом тока, и той ночью нам только и оставалось, что в темноте сжалиться друг над другом. А теперь, лежа на спине под звездами, я осознала, что именно это и стояло за всей моей греческой яростью: внезапный момент, когда сопротивление уступает место почти ошеломляющей любви. По-моему, я никогда не знала настоящей любви, которая не была бы связана с насилием, и сейчас, лежа под небом пустыни, я понимала, что никогда не стану доверять никакой любви, которая с ним не связана.

Я была слишком слаба, и втащить обратно смогла только кровать. Я оставила ее посреди комнаты и обнаружила, что оттуда можно смотреть во все три окна. Из книжек на английском у меня были только «Притчи и парадоксы», и, перечитав несколько раз раздел про рай, я посмотрела в окна и внезапно подумала, что кое-что неправильно понимала про Кафку, потому что не учла главную границу в его творчестве и источник всех других границ – границу между раем и нашим миром. Кафка как-то сказал, что лучше всех понимает историю падения Адама. Это понимание основывалось на убеждении, что большинство людей ошибаются, считая изгнание из Эдема наказанием за съеденный плод древа познания. Кафка думал, что изгнание из Рая случилось из-за плода несъеденного – того, что росло на древе жизни. Если бы мы съели плод и с того, другого древа, которое тоже стояло в центре сада, мы бы пробудились и ощутили присутствие в нас вечного, того, что Кафка называл «неуничтожимое». Сейчас все люди примерно одинаково способны различать добро и зло, писал он; различия начинаются уже после этого знания, когда людям приходится делать усилие, чтобы действовать в соответствии с ним. Но, поскольку нам не хватает способности действовать в соответствии с нашими знаниями о морали, все наши усилия оказываются напрасными, и мы просто губим себя в процессе попыток. Больше всего нам хотелось бы отказаться от знаний, которые пришли к нам, когда мы съели плод в саду Эдема, но поскольку этого мы сделать не можем, то создаем объяснения, которыми теперь полон мир. «Возможно, весь видимый мир, – рассуждал Кафка, – всего лишь объяснение, придуманное человеком, который хочет на мгновение найти покой». Как же найти этот покой? Притворившись, что знание может быть самоцелью. Тем временем мы продолжаем игнорировать вечное и неуничтожимое внутри нас точно так же, как Адам и Ева проигнорировали древо жизни и тем самым совершили роковую ошибку. Мы продолжаем его игнорировать, хотя не можем жить без веры, что оно где-то тут, всегда внутри нас, его ветви тянутся к небу, а листья раскрываются на свету. В этом смысле граница между Раем и нашим миром может быть иллюзорна, и мы, возможно, никогда и не покидали Рая, предполагает Кафка. В этом смысле мы, возможно, даже сейчас там, просто не знаем этого.

Стало очевидно, что никто за мной не приедет. Может, они забыли. А может, того, кто знал всю историю целиком, отозвали или убили на войне. Кадиш для всей истории. Я даже не попыталась выполнить свою часть: чемодан стоял нетронутый там, где Шехтман его оставил. Нет, это не совсем правда. Перед тем как я заболела, а временами и во время лихорадки, я много думала о посмертной жизни Кафки. Чаще всего я воображала его сады. Может быть, это голая пустыня вокруг заставляла меня жаждать пышной растительности, тяжелого, почти отвратительного запаха множества перепревших листьев, так что я все время вызывала перед глазами душистые тропы этих садов, кишащих насекомыми, увитые зеленью беседки, фруктовые деревья и виноградные лозы. И всегда среди них был Кафка, все еще одетый в темный костюм, как у владельца похоронного бюро: за работой или за отдыхом, он размешивал торф или известь, трогал твердые бутоны, распутывал клубки корней, наблюдал за трудолюбивыми пчелами. Я никогда не представляла его в одежде, подходящей для работы на свежем воздухе или для жары. Даже когда образ его садов в моем сознании пришел в соответствие с тем, что, как я узнала, могло тут расти, когда я наполнила их жимолостью и гранатовыми деревьями, я все равно не могла его представить ни в чем, кроме этого официального костюма. Костюма и иногда еще странной шляпы-котелка, которая всегда казалась слишком маленькой для его головы, так что ее могло сдуть любым ветром. Если я не могла полностью принять идею, что он избавился от старой одежды, насколько бы неуместной она ни была в его новой жизни, то это, наверное, потому, что я не могла полностью принять, что он предпочел бы посадить дерево, поливать, удобрять и подрезать его, а не создать свет в его листьях, провести его через три сотни лет в одном-двух предложениях и убить наконец ураганом, который принес слишком много соли к его корням и превратил в добычу для топора. Не могла окончательно поверить, что он захочет работать в суровых и сковывающих условиях природы, когда в его власти было выйти за ее пределы ради чего-то, что в его прозе всегда было припаяно к вечности.