В сумрачном лесу - [68]

Он велел нам выйти из машины. Собака все это время лежала спокойно, но, когда Фридман потянулся к ручке двери, начала лихорадочно лаять, заставив солдата дернуться и машинально потянуться к оружию. Я приготовилась к худшему, уже представляя, как он выстрелит ей в голову. Но через мгновение солдат разжал пальцы, осторожно просунул в окно раскрытую ладонь и погладил собаку. На губах его появилась задумчивая улыбка.

– Подождите здесь, – приказал он мне, все еще держа руку на ружье. – За вами придут.

Только глядя на то, как Фридман уходит, прижимая к груди потертый кожаный портфель, и исчезает в кузове армейского грузовика, оглянувшись на меня через плечо, я вдруг подумала с нарастающей паникой о том, что он, возможно, не имел права забирать из квартиры Евы Хоффе то, что он забрал. Я снова вызвала в памяти тот момент, когда он торопливо вышел из вестибюля дома на улице Спинозы, и то, как он вытер пот со лба, заводя машину.

Во что я впуталась? Почему я не задала ему ни единого вопроса, когда он вышел из фанатично охраняемой крепости-квартиры Евы, таща за собой чемодан? Какая разница, кто он такой? Он мог быть самим Давидом Бен-Гурионом, но какое до этого дело женщине, одержимо охраняющей бумаги после смерти своей матери, женщине, которая заявляет, что ощущает с этими бумагами биологическую связь, которая изо всех сил бьется за то, чтобы сохранить их, и как-то сказала, что позволит забрать их только через свой труп? Что заставило меня поверить, что Фридман с его жилетом, усыпанным карманами, и затемненными очками – именно тот человек, которому предоставят особые привилегии, разрешат забрать хоть страницу, не говоря уж о целом чемодане?

Но теперь было уже поздно задавать вопросы. Косолапая девушка-солдат вернулась и молча подала мне знак идти за ней. Она сутулилась при ходьбе – одна из тех девушек, которые годами идут по узкой и низкой пещере своей жизни, пока однажды, если повезет, не вырвутся под открытое небо. Девушка подвела меня к крытому джипу с сиденьями вдоль стенок, который, наверное, использовался для перевозки солдат.

– Залезайте.

– Туда? Ну нет. Я никуда не поеду, пока мне кто-нибудь не объяснит, что происходит. Я имею право с кем-нибудь поговорить, – сказала я. – Пусть позвонят в американское посольство.

Девушка цокнула языком и повела плечами, чтобы сдвинуть лямку тяжелого ружья.

– Поговорите, конечно, поговорите. Не волнуйтесь. Беспокоиться не о чем. Можете звонить, кому хотите. У вас есть телефон, так?

– Я писатель, мои романы публикуют во многих странах, – тупо сказала я. – Вы не можете вот так просто взять и увезти меня без обоснованной причины.

– Я знаю, кто вы, – сказала она, убирая с лица прядь волос. – Мой бывший парень подарил мне одну из ваших книг. Если хотите знать, книга не в моем вкусе. Не обижайтесь. Но вы просто успокойтесь, ладно? Все в порядке. Чем скорее вы залезете в джип, тем скорее поедете. Шехтман за вами присмотрит.

Она сказала что-то шутливое на иврите высокому солдату, сидевшему в кузове джипа, у которого было лицо как у многих мальчиков, с которыми я училась в старших классах. Он протянул руку, чтобы помочь мне залезть, и этот жест вызвал у меня растерянное доверие, или, может, я просто слишком устала, чтобы спорить дальше. Под брезентовой крышей джипа пахло резиной, плесенью и потом.

Водитель запустил двигатель, но тут девушка хлопнула себя по лбу. Она велела Шехтману подождать минуточку, а тот передал указания сидевшему впереди водителю. Потом, пока она бегала за тем, что забыла, Шехтман положил руки на колени и улыбнулся мне.

– Ну как, – сказал он, – вам нравится Израиль?

Девушка-солдат вернулась и привела за ошейник собаку Фридмана. Я запротестовала и попыталась объяснить, что собака не моя, что она принадлежит Фридману, но девушка, похоже, не представляла, кто такой Фридман, она уже забыла о его существовании. Какая милая собака, сказала она, почесывая пса за обвисшими ушами. Она хочет завести такую же когда-нибудь, когда наконец выберется отсюда.

– Ну и отлично, – сказала я с надеждой, – можете взять эту.

Но Шехтман вылез, взял старую собаку на руки и поднял ее в джип, и на мгновение, пока он держал ее на руках, я подумала, что мы трое напоминаем какую-то безумную версию яслей. Потом собака слезла на пол и, словно зная что-то, чего я не знала – как будто она тоже забыла о существовании Фридмана, – она лизнула мои колени, дважды обернулась вокруг себя и легла, свернувшись, у моих ног. Девушка-солдат протянула пластиковый пакет, в котором я привезла из квартиры сестры смену одежды и купальный костюм, и Шехтман аккуратно убрал его под сиденье рядом с чемоданом Фридмана.

Двигатель джипа взревел, и мы покатились, подпрыгивая, по посыпанной гравием обочине, пока огромные колеса не выехали на асфальт. Но вместо того чтобы развернуться обратно, в сторону Иерусалима, мы продолжили двигаться в том же направлении, в котором ехал Фридман, туда, где все запланированное и построенное заканчивалось и внезапно и неотвратимо наступала пустыня. И пока мы туда ехали, мне пришла в голову неуместная мысль о садах Кафки, о садах, которые, как сказал мне Фридман, он выращивал везде, где жил: в кибуце на севере, у разных домов, в которых селился в Тель-Авиве, пока наконец не стал достаточно знаменитым и – поскольку он по-настоящему не старел и не переставал выглядеть, как тот Кафка, в которого неизбежно немного влюбляешься, когда видишь впервые на открытке, – ему не пришлось уехать из города навсегда. Я представляла себе его сады, полные роз и жимолости, кактусов и пышной душистой сирени. Наш армейский автомобиль двигался к желтым холмам, а я удивительно отчетливо видела Кафку, видела, как он аккуратно прислоняет небольшую садовую лопату к каменной стене и смотрит в небо, словно ищет признаки надвигающегося дождя. И внезапно – эти яркие искры детства всегда приходят внезапно – я вспомнила случай, произошедший через год после того, как мой брат нашел сережку в бассейне «Хилтона». Мы жили в Лондоне у бабушки с дедушкой, пока родители ездили в Россию, и как-то раз нам с братом ужасно захотелось шоколада, который продавался в соседнем магазине. Не знаю, почему мы не попросили денег у бабушки. Наверное, решили, что она откажет, а может, нас привела в восторг идея добыть шоколад тайком. В саду перед нашим коттеджем на две семьи дедушка выращивал розы, которые для меня остаются воплощением архетипа розы – я не могу подумать или сказать слово «роза», не представив себе эти изящные душистые английские цветы. Мы нашли на кухне бабушкины тяжелые металлические ножницы и просунули стебли роз между лезвий, высоко, почти под самыми чашелистиками, пока большие головки цветов не полетели на землю. Мы деловито обернули срезанные цветы в фольгу и придумали, чтó нужно будет соврать, чтобы люди их купили. Мы встали на улице и запели: «Розы, розы, покупайте розы, розы на благотворительность в помощь детям!» К нам подошла женщина. Я помню, она была очаровательная, с тщательно причесанными темными волосами под фетровой шляпкой. Она поставила на землю сумки. «Это точно на благотворительность?» – спросила она нас. Позже именно этот ее вопрос и выбил нас из колеи. Она давала нам шанс передумать и во всем признаться, но мы им не воспользовались и еще упорнее стояли на своем. Мы кивнули: да, да, точно. Она вынула бумажник и освободила нас от наших цветочных кульков – их было шесть или восемь. Брат взял монеты, и мы быстро молча пошли вперед. Но по дороге к магазину нас вдруг окутало мучительное облако вины. Мы сделали то, чего не должны были делать: обезглавили дедовы розы, продали их, соврали чужой женщине, и все ради собственных аппетитов. Ощущение долгосрочности нашего проступка, невозможности его исправить было невероятно тяжким. Не помню, я повернулась к брату и наконец заговорила или это он повернулся ко мне, но слова помню отчетливо: «Ты чувствуешь то же, что и я?» Больше сказать было нечего. Мы присели возле тротуара, выкопали ямку в земле и закопали монеты. Без слов было понятно, что мы никогда не скажем никому о том, что наделали. Однажды я рассказала эту историю своим детям. Она их сильно зацепила, они требовали снова и снова ее повторять. Они вспоминали о ней много дней. «Но зачем вы закопали деньги?» – все спрашивал мой младший сын. «Чтобы от них избавиться», – сказала я ему. «Но они все еще там, – отозвался он, качая головой. – Даже сегодня, если вы вернетесь на это место и раскопаете землю, монеты будут там».