В сумрачном лесу - [49]

Оглядев комнату, Эпштейн увидел, что она действительно такая простая, как было обещано: кровать, окно, стул и маленький платяной шкаф, в котором ничего не было, кроме запаха других столетий. Лампа отбрасывала на стену теплые тени. В углу находилась треугольная раковина, рядом с ней свисало с крючка задубевшее полотенце – кто знает, сколько паломников им уже вытирались? Топтавшийся у него за спиной Клаузнер перешел к теме встречи потомков Давида. При наличии небольшого пожертвования они смогли бы пригласить Роберта Алтера[12] как основного оратора. Не идеальный выбор, с его точки зрения, но Алтер привлекает широкую публику и все равно как раз будет в городе на той неделе.

А кто для рабби идеальный выбор, спросил Эпштейн, который когда-то мог вести светскую беседу даже во сне.

Сам Давид, ответил Клаузнер, резко развернувшись, и Эпштейну показалось, что он заметил в глазах Клаузнера кроме уже привычного блеска что-то еще, что-то, что он принял бы за отсвет безумия, если бы не осознавал так четко, что очень устал и в голове у него туман.

– Так вы думаете, мои корни идут от него? – негромко поинтересовался Эпштейн.

– Я это знаю.

Наконец, когда сил стоять у него уже совсем не было, паломник Эпштейн снял пиджак и сел на кровать, потом закинул на нее ноги. На одно абсурдное мгновение ему показалось, что раввин сейчас нагнется и подоткнет ему одеяло. Но Клаузнер, добившись наконец желаемого, пожелал Эпштейну спокойной ночи и обещал разбудить его рано утром. Когда он уже закрывал дверь, Эпштейн его окликнул:

– Менахем?

Клаузнер обернулся; лицо его раскраснелось от возбуждения.

– Да?

– Кем вы были до этого?

– Что? До «Гилгуля»?

– Что-то мне подсказывает, что вы не всегда были религиозны.

– Я и сейчас не религиозен, – усмехнулся Клаузнер. Но потом он взял себя в руки, и лицо его снова стало серьезным. – Да, это целая история.

– При всем моем уважении, я бы лучше об этом послушал, чем о восстановлении арок.

– Все, что вы захотите узнать.

– И вот еще, – вспомнил Эпштейн. – Почему вы назвали это место «Гилгуль»? По-моему, звучит, как будто в горле булькает.

– Название «Ливнот У’Лехибанот» – это значит «строить и быть построенным» – уже досталось заведению дальше по улице, как и пожертвование от Еврейской федерации Палм-Бич.

– А чем они там занимаются?

– Хитбодедут. Хасидской медитацией. После каждого выездного семинара они посылают учеников поодиночке в лес. Созерцать. Петь и кричать. Испытать возвышенное состояние духа. Иногда кто-то теряется, и приходится вызывать спасателей. Но слово «Гилгуль» лучше, чем его звучание, – сказал Клаузнер и объяснил, что оно означает «цикл» или «колесо», но в каббале это понятие относится к переселению душ. В более духовно высокие миры, если ты к этому готов. Хотя иногда, конечно, в более суровые.

После того как прикроватная лампа была выключена, душа Юлиуса Эпштейна зашевелилась под жесткими простынями, и он снова вернулся в ту неподатливую тьму, в которую смотрел бессчетными ночами, когда не мог спать, когда в его мозге продолжались споры, шел грандиозный сбор свидетельств его правоты. Но будет ли неуступчивая тьма выглядеть для него как-то по-другому теперь, во время перемирия, которое наступило внутри него в последние месяцы?

Слово это пришло к нему непрошенным, но было полно смысла. Потому что только в зоне перемирия – в ее жутковатой тишине, в приостановке прежнего приказа «К бою!» – он полностью осознал то, что теперь придется считать войной. Глобальной войной, множество битв которой он уже не мог назвать или вспомнить и помнил только то, что он их в основном выигрывал такой ценой, о которой не хотелось думать. Он нападал и защищал. Спал с оружием под подушкой и просыпался посреди спора. Люси однажды сказала, что у него и день-то по-настоящему не начинается, пока он чем-нибудь или кем-нибудь не возмутится. Но он рассматривал это как вид здоровья. Жизненной силы. Даже творчества, хотя последствия и были разрушительны. Столько сумасшедших кругом! В самой гуще, упершись рогами, постоянно в бою – именно это всегда наполняло его энергией и никогда не утомляло. «Оставьте меня в покое!» – иногда кричал он посреди скандала с родителями или Лианной, но на самом деле покой его не привлекал, потому что в конечном счете это значило остаться одному. Отец когда-то лупил его ремнем. Снова и снова стегал за малейшие ошибки, загонял его в угол, выпутывая черную кожу ремня из петель и хлеща по голой коже. И все же гнев в нем пробуждало скорее зрелище того, как отец неподвижно лежит в десять утра в постели с задернутыми занавесками. Страх, который он испытывал ребенком, пробираясь на цыпочках мимо комнаты отца, позже превратился в ярость: почему отец не соберется с силами и не поднимется? Почему он не встанет и не ринется в бой? Эпштейн не в силах был этого выносить, и потому начал проводить все свободное время вне дома, там, где деловито гудела живая энергия. Когда отца не валила с ног депрессия, он был невозможен по-другому – упрямый, все делающий по-своему, очень раздражительный. Эпштейн развивался в растворе крайностей между Солом и Эди – Эди, которая была перпендикулярна всему и не параллельна ничему, которая не могла не вмешиваться и обо всем желала высказывать свое мнение. Либо лежишь в депрессии, либо вооружаешься и бросаешься в атаку. Вне дома, на свежем воздухе и под солнцем, он кидался в бой. Бил первым. Обнаружил, что может быть безжалостным. «Саул убил тысячи, а Давид десятки тысяч!» И таким он вырос большим, так его переполняла собственная сила, что однажды вечером он пришел домой, и, когда отец, стоявший посреди кухни в заношенном халате, набросился на сына, сын развернулся, замахнулся и заехал кулаком отцу в лицо. Врезал ему, а потом рыдал как ребенок, прижимая кусок льда к гротескно распухшему глазу упавшего отца.