В сумрачном лесу - [46]

Раввин закончил проповедь; было произнесено благословение над халой. Клаузнер отрывал от плетенок большие куски и тыкал их в тарелку с солью, один кусок засунул в рот, а остальные раскидал сидящим за столом. Такой тип грубого поведения Эпштейн, бывало, хвалил: грубость страсти, которая отказывается сковывать себя манерами. Что хорошего хоть когда-нибудь хоть кому-нибудь принес этикет? Так он начинал тираду, которую любил адресовать Лианне на долгом обратном пути от ее родителей, пока за окном машины разворачивались густые старые леса Коннектикута. Человеческая эволюция пошла не тем путем, когда из жизни постепенно исчез фактор необходимости. Как только выживание было обеспечено, появилось время для пустяков и бессмысленного украшательства, а это привело к абсурдным выкрутасам благопристойности. Столько бесполезной энергии расходовалось на соблюдение норм поведения в обществе, и в конечном счете этим не достигалось ничего, кроме притеснения и непонимания. Источником вдохновения для этой лекции были родственники Лианны и их чопорная церемонность, но как только он начинал, остановить его было уже невозможно до тех пор, пока они не въезжали на крытую автостоянку на Манхэттене: человечество ведь могло пойти другим путем, оставив неприкрытой свою внутреннюю сущность!

Лианна не могла остановить ход эволюции, поэтому она молча доставала из сумочки номер «Нью-Йоркера» и начинала его листать. С ней всегда так. Эпштейн никогда не мог до нее достучаться. Может, благодаря желанию этого достичь он так долго продержался: он снова и снова бился об эту стену, пытаясь прорваться в ее тайный внутренний двор. Постепенно он потерял настроение спорить. Окружающий мир его утомлял. Через несколько месяцев он заявил Лианне, что больше не может находиться с ней в браке. Когда они обедали в «Четырех сезонах», отмечая шестнадцатилетие ее племянницы, официант в белой куртке поднял салфетку, которую он уронил на пол, и положил ему на колени, и в этот момент Эпштейну захотелось вскочить на ноги и что-то выкрикнуть. Но что? Он представил, как обедающие поворачиваются к нему в ошеломленном молчании, представил напряжение на лицах официантов и то, как колышущиеся шторы наконец замирают, и вместо этого извинился, вышел из-за стола и по пути в туалет велел метрдотелю принести племяннице десерт из сахарной ваты с бенгальским огнем, а не со свечкой.

Сейчас, представив лицо Лианны, покрытое мелкими морщинами и слегка удивленное, как обычно бывало по утрам, когда она открывала глаза, Эпштейн почувствовал острую боль. Его всегда раздражало это ее выражение озадаченности. Он просыпался, вступая в новый день и прежний спор, всю ночь во сне готовя аргументы, а она спала и все забывала, и просыпалась озадаченной. Почему она не могла быть больше похожа на него? Он вспомнил, как в тот вечер, когда он заявил ей, что не может продолжать их брак, Лианна сказала, что он не в себе. Что он еще в шоке от смерти родителей, и сейчас не время для скоропалительных решений. Но по тому, как подергивался ее глаз, он понял – она знала что-то, чего даже он сам еще не вполне осознал. Она вовсе не была озадачена, она пришла к своим собственным выводам. Что-то должно было сломаться, и в тот момент он почувствовал, как это происходит, как тонкие косточки по очереди переламываются в его руках. Он не знал, что это будет так. Он ожидал огромного, почти неподъемного труда, но не потребовалось почти ничего. Таким легким и хрупким оказался брак. Если б он знал, был бы он осторожнее все эти годы? Или он бы сломал его давным-давно?

Из кухни «Гилгуля» вынесли дымящиеся блюда. На почерневшей сковородке лежала целая курица, желтая и ощипанная, булькающая в собственном жире. Эпштейн на мгновение задумался, не станет ли Клаузнер отрывать бедрышки и раскидывать их по столу, как халу. Но одна из девушек, похоже лесбиянка, взяла разделочный нож и занялась курицей. Эпштейну передали вдоль стола тарелку, нагруженную курятиной и картошкой. Он почти ничего не ел с тех пор, как чуть не утонул. Его желудок не выдержит этого. Почему? Потому что он проглотил немного моря? С того света до него донеслось возмущение матери. Что с ним не так? Вокруг матери клубился дым вечной сигареты. У него же всегда был железный желудок! Он глотнул кислого вина и принялся за жирную курятину. Взяв себя в руки, проглотил кусок. Все дело было в силе сознания, побеждающей тело. Давным-давно, когда Иона и Люси были еще детьми, ему поставили диагноз – злокачественная меланома. Маленькая родинка у него на груди начала однажды осенью менять цвет вместе с листьями. Но когда врач ее срезал и послал на анализ, пришел ответ, что это смерть растет у него на груди, распуская свои цветы. Выживают десять процентов, мрачно сказал врач. И сделать с этим ничего нельзя. Выйдя из его приемной и шагая по Сентрал-Парк-Вест под живительными лучами солнца, дрожащий Эпштейн принял решение: он будет жить. Он никому не рассказал о диагнозе, даже Лианне. И больше никогда не ходил к тому врачу. Годы шли и шли, и маленький белый шрам у него на груди поблек и стал почти незаметным. Его смерть стала незаметной. Однажды, проходя мимо уже забытого адреса, он заметил имя врача на медной табличке и почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он поплотнее закутался в шарф и прогнал тревогу смехом. Разум сильнее материи! Да, он вылечился от шепелявости, вылечился от слабостей, неудач, усталости, от самых разных видов неспособности, и, если этого мало, он взял да и вылечился еще и от рака. Железный желудок и железная воля. Когда перед ним вставала стена, он пробивал стену. И уж конечно, он в состоянии переварить обед, пусть его и тошнит, пока он этот обед жует.