В сумрачном лесу - [41]

В квартире моей сестры была веранда, над которой нависало своей темной кожистой листвой дерево, отчего воздух здесь всегда оставался влажным, туманным и было полно пауков, и в этом маленьком открытом помещении сестра поставила когда-то дорогое кожаное кресло, которое четверть столетия жило в квартире наших деда и бабушки. Когда зимой шел дождь, можно было закрыть металлический ставень, но в остальном кресло, за которым бабушка с дедом благоговейно ухаживали, редко в нем сидели и накрывали простыней, чтобы защитить от ближневосточного солнца, было подвержено всем стихиям. Этот мятежный или просто вольнодумный поступок сестры наполнял меня восторгом. Я часто сидела в кресле, чтобы избавиться от стремления его накрыть.

Открыв первую страницу «Притч и парадоксов» Кафки, я начала читать:

«Многие сетуют на то, что слова мудрецов – это каждый раз всего лишь притчи, но неприменимые в обыденной жизни, а у нас только она и есть. Когда мудрец говорит: “Перейди туда”, – он не имеет в виду некоего перехода на другую сторону, каковой еще можно выполнить, если результат стоит того, нет, он имеет в виду какое-то мифическое “там”, которого мы не знаем, определить которое точнее и он не в силах и которое здесь нам, стало быть, ничем не может помочь»[8].

Я почувствовала легкий всплеск фрустрации. Когда я думала о Кафке отдельно от его книг, то почти всегда забывала это ощущение. Я обычно думала о канонических моментах его жизни, о которых читала столько раз, что они всплывали у меня в сознании, как сцены из фильма: физические упражнения перед открытым окном, лихорадочная полуночная работа за письменным столом, мучительные дни на белых дезинфицированных простынях бесконечных санаториев. Но фрустрация была для Кафки не просто темой, а некой безусловной реальностью, и как только начинаешь читать его, тебя снова переносит в эту реальность. Сперва раздражающее, потом изматывающее развитие событий в написанных им вещах никогда не находит разрешения; есть только огромная, бесконечная занятость этими событиями, почти тантрическая способность выносить фрустрацию, которая не дает ничего, только готовит душу к абсурду. Даже из мудрецов это исторгается: они говорят нам куда-то идти, но нам никак не попасть в это место, и кроме того, они о нем знают не больше, чем мы, – нет доказательств, что оно вообще существует. Неважно, что мудрецы всегда конечны, но пытаются направить нас к бесконечному. По расчетам Кафки – а их вряд ли возможно опровергнуть, – они бесполезны. Они привлекают наше внимание к сказочному вовне, но не могут нас туда привести.

Я пролистнула вперед и перечитала отрывок, всегда казавшийся мне одним из самых незабываемых из написанного Кафкой, – кусок «Процесса», который он решил извлечь и опубликовать отдельно. Человек приходит к привратнику, стоящему на страже перед дверью Закона, и просит его впустить. Ему отказывают, но не окончательно – привратник говорит, что, возможно, впустит его потом. Человек не может пройти вперед, но не может и уйти, так что он садится на табуретку, которую предлагает ему привратник, и ждет перед открытой дверью Закона. Внутрь его не пропускают; кажется, дверь остается открытой, только чтобы дразнить его самой возможностью войти. Он ждет всю жизнь, целую жизнь на пороге Закона, но каждый раз, когда пытается войти, всегда получает отказ. Человек стареет, взор его тускнеет, слух слабеет; наконец его жизнь подходит к концу, и «опыт всей его жизни собирается в его голове в один-единственный вопрос»[9]. Из последних сил он шепчет этот вопрос привратнику: «Все стремятся к Закону, так почему же за все эти годы никто, кроме меня, не попытался войти?» На это привратник кричит, чтобы умирающий смог его расслышать: «Никто, кроме тебя, не мог получить разрешения на вход в эту дверь, потому что она была предназначена только для тебя. Теперь я ее закрою».

В детском саду на той стороне улицы выключили Леди Гагу и начали петь дети. Мелодия была знакомой и слова тоже, хотя я далеко не все понимала. Я выросла, слыша иврит – среди прочего, именно на этом языке мои родители спорили между собой, – но этого было недостаточно, чтобы научиться по-настоящему на нем говорить. И все же его звучание казалось мне близким, словно родной язык, который я забыла, и я много раз пыталась его учить. Кафка тоже учил иврит в последние годы жизни, готовясь к переезду в Палестину, о котором он мечтал. Но в конце концов, разумеется, он так и не совершил алию – на иврите это выражение буквально означает «отправиться наверх», и возможно, какая-то часть его знала, что он никогда не «отправится наверх», точно так же, как невозможно «отправиться на ту сторону», вовне, а можно только сидеть перед открытой дверью. Посмотрев фильм о еврейских первопоселенцах в Палестине, Кафка написал о Моисее в своем дневнике:

«Сущность дороги через пустыню. …Всю жизнь ему чудится близость Ханаана; мысль о том, что землю эту он увидит лишь перед самой смертью, для него невероятна. …Моисей не дошел до Ханаана не потому, что его жизнь была слишком коротка, а потому, что она человеческая жизнь»