В сумрачном лесу - [30]

В гостиничном халате и шлепанцах, он шел по коридору, покрытому ковром, и пытался вспомнить, когда последний раз плавал в море. Когда Майя была маленькая? Да, в Испании однажды днем они вышли в море на катере. Эпштейн нырнул с носа катера – он никогда и ни во что не погружался постепенно – и подплыл к трапу, чтобы принять младшую дочку, крошечная чернокудрая головка которой торчала из объемистого спасательного жилета. С третьей попытки он уже лучше понимал, как работают любовь и отцовство, как почти незаметные отрезки времени и опыта накапливаются, образуя близость и нежность. Майя взвизгнула, как только ее ноги коснулись воды. Но Эпштейн не стал возвращать ее в протянутые руки Лианны, а начал негромко разговаривать с ней. «Это просто огромная ванна, – сказал он, – ванна для всего живого», – и вытащил из памяти все, что знал о приливах и дельфинах, о крошечных рыбах-клоунах посреди кораллов, пока она потихоньку не успокоилась и не отпустила Эпштейна, за которого до этого отчаянно цеплялась, – отпустила, потому что поверила, так что в каком-то другом смысле стала держаться за него еще крепче. В будущем она не отталкивала отца так, как это делали ее брат и сестра. Эпштейн поморщился, вспомнив, как он однажды двадцать минут пытался уговорить Иону зайти в море, пока наконец не сорвался и не дал волю гневу – гневу, порожденному невыносимой трусостью сына, отсутствием в нем силы и характера. Тем, что он не был сделан из того же материала, что сам Эпштейн.

Эпштейн стоял на берегу в новых желтых плавках. В талии они были ему широки, и пришлось завязать шнурок потуже.

Лучи солнца запутались в седых волосах у него на груди. В это время года спасателей не было. Эпштейн пошел к воде.

За спиной у него лежал город, в котором он родился. Как далеко ни раскрутилась с тех пор его жизнь, он был родом отсюда, это солнце и этот ветер были для него естественными условиями. Его родители были из ниоткуда. Место, откуда они были родом, перестало существовать, поэтому в него нельзя было вернуться. Но он сам был из вполне определенного места: меньше чем в десяти минутах отсюда, если идти пешком, на углу улиц Заменхофа и Шломо га-Мелех, где он и появился на свет в такой спешке, что мать не успела добраться до больницы. Какая-то женщина спустилась с балкона, вытащила его и завернула в полотенце. У нее самой детей не было, но она выросла на ферме в Румынии, где видела, как рожают коровы и собаки. Потом его мать раз в неделю к ней ходила, пила кофе и курила в ее маленькой кухне, в то время как эта женщина, миссис Чернович, качала ребенка на коленке. Она действовала на него волшебным образом. У нее на коленях раздражительный Эпштейн мгновенно успокаивался. Потом они переехали в Америку, и мать потеряла с ней контакт. Однако в 1967 году, когда Эпштейн впервые вернулся в Тель-Авив после войны, он пошел прямиком на угол, где появился на свет, перешел улицу и позвонил в звонок. Миссис Чернович глянула поверх перил балкона, с которого все эти годы наблюдала, как мир проходит мимо. Он вошел в ее крошечную кухню, сел за стол и сразу испытал странное ощущение, которое, подумал он, другие люди должны называть покоем. Восьмилетняя Майя, услышав эту историю, изрекла запомнившийся всем надолго совет: «Надо было спросить, нельзя ли купить стол».

Ощущение холода от воды было неожиданным, но он шел вперед, пока не зашел по пояс. Он стоял на крутом склоне, который вел на дно моря, и смотрел на свои зеленые, покрытые пузырьками воздуха ноги, искаженные преломлением. Так что же там внизу все-таки находится, Майяшка? Награбленное греками и филистимлянами, и сами греки и филистимляне тоже.

Ветер был сильный, и волны перехлестывали через волнолом. Сезон купания уже прошел, и на пляже никого не было, кроме небольшой компании русских. Одна из них – женщина с отвисшей грудью, растекшимися бедрами и серебряным крестом, болтавшимся на длинной цепочке, плюхнула на стул толстого младенца, с которого капала вода: «Вот! Я нашла ее в море!» Эпштейн вырос возле Атлантики и знал достаточно о том, как справляться с волнами. Задержав дыхание, он нырнул и поплыл через бурлящие волны. Ему казалось, что вода искрится жизнью, будто наэлектризованная, а может, это он, Эпштейн, служит проводником своей энергии через новый простор. Он сделал кувырок в невесомости.

Когда голова его снова показалась на поверхности, к нему шла высокая волна. Он нырнул и позволил ей себя встряхнуть, потом поплыл дальше от берега длинными мощными гребками, как в юности. Думать в море – совсем не то, что думать на земле. Он хотел уйти за прибой, туда, где можно будет думать так, как это возможно, только когда тебя качает море. Мир всегда держит человека в своих ладонях, но физически это не ощущается, это воздействие невозможно учесть. Невозможно испытать утешение от того, что тебя держат, – это воспринимается только как нейтральная пустота. Но море мы чувствуем. Оно окружает нас и так надежно держит, так нежно укачивает – оно совсем по-другому устроено, – что и мысли приходят к нам в иной форме. Им вольно быть абстрактными. В них чувствуется текучесть. Вот так, плывя на спине в огромной ванне жизни, погруженный в абстрактное, Эпштейн не заметил огромную стену воды, пока она на него не надвинулась.