В сторону южную - [41]

Но землетрясение быстро кончилось, мы вошли в дом, и мама тут же спросила: «Это ты сделала?» — и показала на стол. «Нет, — сказала я, — это землетрясение» — и снова засмеялась, но мама вдруг очень рассердилась, и еще больше она рассердилась, когда пришла Галя и стала плакать и говорить, что теперь она будет считаться не самой лучшей, а самой худшей ученицей, потому что у нее грязные тетради, во-первых, а во-вторых, она вообще не сможет готовить уроки, потому что многие слова в учебниках залиты чернилами.

Я снова сказала: «Это же землетрясение» — и подвинулась ближе к двери. «Подойди ко мне», — сказала мама. «Отшлепай ее как следует, чтобы она знала», — попросила Галя маму, и тут я выбежала из комнаты во двор, Галя побежала за мной, она очень быстро догоняла меня, я не знала, куда спрятаться, и вдруг увидела, что будка Беркута пуста, я подумала, что он убежал во время землетрясения, подбежала к будке и залезла в нее, потому что она была очень большая. А Беркут просто-напросто сидел за будкой, поэтому я и не увидела его, а Галя увидела. Она закричала: «Мама, мамочка!» — и остановилась. Беркут подошел к будке, заглянул в нее, увидел меня и очень обрадовался, начал прыгать и громко лаять, потом засунул голову в будку и облизал мне лицо, язык был у него теплый и лизал очень щекотно. А Галя и мама стояли поодаль и звали меня ласковыми голосами. Они кричали: «Машенька, Машенька, выходи, тебе ничего не будет». Мама даже хотела подойти к будке, но Беркут повернулся к ней и зарычал, тогда она отошла и снова стала рядом с Галей так, что он не мог до них достать.

С того дня моя жизнь изменилась. Возвращаясь из своих походов в госпиталь и на базарную площадь, я шла к будке Беркута, он уже ждал меня и, в нетерпении натягивая цепь так, что ему приходилось становиться на задние лапы, следил, как я приближаюсь. Он облизывал мое лицо, руки, прыгал вокруг меня, подводил к своей миске, приглашая полакомиться костями. И мы часами играли вместе, и не было у меня тогда товарища лучше, веселее и вернее, чем он.

Но мама и Галя были огорчены. Во-первых, они все время боялись, что он искусает меня, во-вторых, я перестала их слушаться. Как только я чувствовала за собой какую-нибудь вину и опасность наказания, я уходила за черту волшебного спасительного круга, черта эта определялась длиной цепи Беркута, и я очень точно знала ее. Стоя у самой ее границы, я вела переговоры с мамой и Галей, выторговывая выгодные условия мира, а Беркут, сидя рядом, подкреплял мои требования, время от времени безмолвно оскаливаясь и показывая огромные белые клыки моим, как он думал, злейшим врагам.

Шли дни, и однажды мама сказала, что завтра приедет папа, что он приедет с фронта повидать нас и очень огорчится, если узнает, что я живу в собачьей будке и не слушаю маму. Я обещала маме не подходить к Беркуту целый день, пока папа будет у нас, а потом спросила: «Он будет только один день?» — и мама вздохнула и сказала: «Да, только один».

Вечером она испекла пирожки с мясом и вареньем. Я никогда не ела пирожков; правда, мама сказала, что, когда не было войны и мы жили в Москве, она часто пекла пирожки, но я этого не помнила.

Утром, когда я проснулась, папа еще не приехал. Мама, уходя на работу, одела меня в новое платье и велела сидеть дома, никуда не ходить и ждать папу. А главное, не подходить к Беркуту, чтобы не запачкать платье. Я осталась одна. Я походила по комнате, не зная, чем заняться, чернильницу Галя поставила высоко на полку, так, чтобы я не могла ее достать, игрушек у меня не было, а деревянные чурки, которыми топили печку и из которых можно было строить дома, мне надоели. Я хотела открыть шкаф и посмотреть высокую стеклянную башню, внутри этой башни были духи, и они очень хорошо пахли, но потом я подумала, что могу разбить ее, и не стала открывать шкаф. И тут я еще немножко походила по комнате и вдруг поняла, что больше всего на свете мне хочется пойти к Беркуту. Тогда я сняла новое платье, взяла самый большой пирожок и вышла во двор. Беркут дремал возле своей будки, но глаза его были только чуть прикрыты, — видно, он все время смотрел на дверь нашего дома, потому что сразу увидел меня, вскочил, залаял, прося идти побыстрее. Я побежала к нему, тут он увидел, что я несу ему пирожок, и обрадовался еще больше, стал прыгать еще выше и еще громче лаять. Я часто приносила ему из дому какую-нибудь еду, и мы придумали такую игру: я становилась на цыпочки, поднимала руку с едой вверх, а он подпрыгивал и выхватывал еду из моей руки. И сейчас я решила сделать так же, но сначала попробовать, с чем пирожок — с вареньем или с мясом, а Беркут этого не знал: он подпрыгнул как раз в тот момент, когда я поднесла пирожок ко рту, и от радости немного не рассчитал, потому что я почувствовала вдруг сильный удар в подбородок, и тут же что-то теплое и соленое на губах. Беркут почему-то жалобно-недоумевающе взвизгнул, поджал хвост и побежал к будке. Он закричал так жалобно и громко, что из дому выскочил его хозяин инвалид Владимир Иванович и побежал ко мне, а теплое уже текло у меня по шее, я дотронулась рукой до губы, потом посмотрела на руку, она была в чем-то липком и красном. И в этот момент во двор вошел папа, и тогда я заревела и побежала к нему. Папа бросил на землю рюкзак, схватил меня на руки и побежал по улице, а сзади, хромая, бежал Владимир Иванович и кричал: «Подождите, подождите, вы же не знаете, где больница».