В сторону южную - [40]
И было все здорово. Мы ездили месяц, и не уставали делать друг другу добро, и не уставали рассказывать друг другу, как жили все эти годы.
ПОВЕСТИ
МЕД ДЛЯ ВСЕХ
БЕРКУТ
Когда мне было пять лет, больше всего на свете мне хотелось иметь веер, сумочку и зонтик. Но шла война, и я с мамой и старшей сестрой Галей жила в маленьком поселке в Киргизии. Мы были эвакуированные, и веера, сумочки и зонтика у меня, конечно, не было. Не было у меня даже зимнего пальто, потому что оно осталось в Москве: мама думала, что в Киргизии всегда жарко, и не взяла теплые вещи. Но однажды я получила все сразу — крошечный, из тонких деревянных, вкусно пахнущих дощечек веер, белый, в голубеньких цветочках зонтик и бисерную сумочку на длинной серебряной цепочке. И произошло все это из-за большой серой собаки, которую звали Беркут.
Он всегда сидел на цепи в нашем дворе, и шерсть на его могучем загривке не лежала, а стояла дыбом, потому что был он очень злой собакой, и его хозяин, наш сосед Владимир Иванович, говорил, что отец Беркута — волк, самый настоящий дикий волк. Сам Владимир Иванович очень боялся Беркута, не решался подходить близко, а миску с едой придвигал палкой. Я тоже боялась Беркута, хотя он мне очень нравился: у него были большие глаза, родинка на морде и длинный пушистый хвост.
В Киргизии есть сильные и смелые птицы, которых птенцами забирают из гнезда, долго приручают, и потом они охотятся на зайцев и лисиц, и я хорошо помню охотников верхом на приземистых лошадках, в рыжих лисьих шапках, в одной руке повод, а на другой, одетой в кожаную рукавицу, сидит беркут. Голова беркута прикрыта колпачком, чтобы он не отвлекался перед охотой, а кожаная рукавица защищает охотника от стальных когтей птицы. И вот, наверное, потому, что птицы эти такие большие и сильные, и назвали серую с желтыми неподвижными глазами собаку Беркутом.
Мама утром уходила на работу, сестра в школу, а я оставалась одна. Я не любила сидеть дома, и, хотя мама не разрешала мне уходить далеко, я гуляла по всему поселку, и у меня были свои любимые места. Прежде всего я отправлялась в госпиталь, где меня уже хорошо знали и всегда пускали в палаты. В палатах я пела, читала стихи и плясала вприсядку, далеко отбрасывая худые ноги в незаживающих от непривычного климата болячках. Я могла тогда очень долго плясать вприсядку, и взрослые удивлялись, как это так долго я пляшу, а мне это было очень легко и нравилось, и раненым бойцам тоже. Они смеялись, хлопали мне и просили сплясать еще, и я плясала столько раз, сколько они просили, а потом пела и читала стихи. Обойдя все палаты, я прощалась с ранеными и шла домой. Я приходила немного раньше мамы, накрывала на стол и садилась на крыльцо поджидать ее. Мама быстро кормила меня обедом и убегала опять на работу, а я маленьким веничком подметала пол и снова уходила гулять. Но теперь я шла совсем в другой конец поселка, туда, где на опустевшей базарной площади, сидя на кошмах, старые киргизы пили чай и ели плов. Там стояли верблюды, они были гордыми и печальными, и самым гордым и печальным был большой верблюд Яшка. Мальчишки дразнили его:
но он даже не смотрел в их сторону и шагал, высоко подняв голову и глядя перед собой. Меня он узнавал и любил. Я всегда приносила ему кусочек сахара. Сахар мне давали бойцы в госпитале, а я делилась с мамой, Галей, стариками киргизами и Яшкой. Старики угощали меня зеленым чаем и вкусным пловом. Я садилась на кошму рядом с ними, пила чай из большой пиалы, разглядывала загорелые сморщенные лица, слушала разговоры. Потом старики гасили маленький костер, на котором кипятили чай и варили плов, и начинали собираться в обратный путь, к себе в аилы. Я помогала им складывать кошму. «Приходи завтра, кизымка», — говорили они. «Кизымка» по-киргизски означает «девочка», я знала это слово, кивала и говорила: «Приду, приду», гладила мягкую желтую шерстку Яшки и бежала домой. Мне надо было перейти через большую площадь перед заводом, в центре ее стояла высокая трибуна, и мне всегда хотелось взобраться по ступенькам на самый ее верх, но я пробегала мимо, не останавливаясь, потому что хорошо помнила, как просидела на этой трибуне целый день: боялась спускаться вниз, это оказалось почему-то очень трудным и страшным делом, и я сидела наверху до вечера, пока на заводе не кончилась смена; меня увидели и помогли сойти вниз.
Так я проводила дни. Но однажды после долгой прогулки по арыкам у меня заболело ухо, и мама не разрешила мне выходить на улицу. Мне было очень скучно сидеть одной дома, и я решила учиться писать. Я взяла чернильницу своей сестры Гали, ее ручку и тетрадь, села за стол и обмакнула перо в чернильницу. Я нарисовала две палочки, когда чернильница вдруг упала, и чернила разлились по всему столу и испачкали Галины книги и тетрадки. Я так испугалась, что заплакала, и плакала очень долго, потом стала смотреть в окно, на улицу, где почему-то все люди бежали. Это отвлекло меня на некоторое время, но тут я представила, как Галя, вернувшись из школы, видит все, что я натворила, и представила, что будет дальше, и начала плакать снова. Но потом я решила уйти из дома, спрятаться от Гали и не приходить домой до вечера — пусть они меня поищут. Я открыла дверь, вышла на улицу и тут же упала, хотела подняться, но почему-то сделать это было очень трудно, да еще я увидела, что ко мне бежит мама и что-то кричит. Я думала, мама уже узнала о том, что я натворила, и бежит, чтобы скорее наказать меня, и решила не торопиться вставать, пусть мама испугается, что я сильно ушиблась. Но мама, подбежав ко мне, схватила меня на руки, поцеловала и сказала «умница», я очень удивилась, но промолчала. По улице бегали и кричали люди, а наш сосед Владимир Иванович зачем-то вывел из сарая нашу общую корову Милку. Мама сказала ему: «Что же делать, где же Галочка?» — а он ответил, что «ничего страшного, Галя в школе, а во время землетрясения всех учеников выводят из школы, но домой идти одному никому не разрешают». Когда я услышала, что сейчас происходит землетрясение, я очень обрадовалась и даже засмеялась. Я очень обрадовалась потому, что теперь Гале можно будет сказать, что это землетрясение опрокинуло ее чернильницу.
