В сторону Сванна - [156]

Даже те, кто ее не знал, замечали в ней что-то необычное, чрезмерное, — или, может быть, чувствовали, в силу телепатического излучения (повинуясь которому в минуты, когда игра Берма была особенно прекрасна, невежественная толпа разражалась аплодисментами), что это какая-то знаменитость. Они задавались вопросом: «Кто это?» — спрашивали у прохожих или даже старались запомнить, как она одета, чтобы потом, на основании этой точки отсчета, разузнать о ней у более осведомленных друзей. Другие гуляющие, замедляя шаг, говорили:

— Знаете, кто это? Госпожа Сванн! Как, не знаете? Одетту де Креси не знаете?

— Так это Одетта де Креси? То-то я смотрю — эти печальные глаза… Но послушайте, ей же, наверное, уже немало лет! Помню, я спал с ней в день отставки Мак-Магона[306].

— Только вы лучше ей об этом не напоминайте. Теперь она мадам Сванн, жена члена Жокей-клуба, друга принца Уэльского. К слову сказать, она и сейчас хоть куда.

— Да, но видели бы вы, как она тогда была хороша! Она жила в маленьком особнячке, очень странном, там было полно китайщины. Помню, как нам досаждали вопли газетчиков — она в конце концов заставила меня вылезти из постели.

Не слушая разговоров, я различал вокруг нее невнятный ропот известности. Сердце мое билось от нетерпения, когда я думал, что еще миг — и все эти люди (среди которых, как назло, не оказалось того банкира-мулата, который явно обдает меня презрением) увидят, как никому не известный молодой человек, на которого они не обращают ни малейшего внимания, поздоровается с этой женщиной, которая повсюду славится красотой, безнравственностью и элегантностью (на самом-то деле я с ней был не знаком, но считал, что вправе ее приветствовать, поскольку мои родители знакомы с ее мужем, а я дружу с ее дочерью). Но вот я уже, поравнявшись с г-жой Сванн, отвешивал ей такой глубокий, такой почтительный, такой продолжительный поклон, что она не в силах была удержаться от улыбки. Люди смеялись. А сама она никогда не видела меня с Жильбертой, не знала моего имени; я был для нее что-то вроде паркового сторожа, или лодочника, или утки на озере, которой она бросала хлеб, — один из второстепенных, привычных, анонимных персонажей, начисто лишенных индивидуальных черт, исполняющий свою роль в ее прогулках по Булонскому лесу. В иные дни, не видя ее в Аллее акаций, я встречал ее в Аллее королевы Маргариты, где бывают женщины, которые хотят побыть в одиночестве или притворяются, будто ищут одиночества; она недолго оставалась одна, к ней скоро подходил кто-нибудь из друзей, часто это был незнакомый мне человек в сером цилиндре; они подолгу беседовали, а их экипажи ехали за ними следом.

В Булонском лесу так все перемешано, что кажется он каким-то ненастоящим: воистину это Сад — не то зоологический, не то мифологический; я вновь убедился в этом недавно, когда шел через него по дороге в Трианон утром одного из первых дней ноября — дней, когда в парижских домах чувствуешь, что поблизости играют печальный осенний спектакль, который так быстро кончается, что мы не успеваем на нем побывать; этот спектакль навевает ностальгию, и в разгар листопада даже бывает трудно уснуть. В моей запертой спальне вот уже месяц опавшие листья, привлеченные моим желанием их увидеть, проскальзывали между моей мыслью и любым предметом, которого я касался, и крутились вихрем, как желтые пятна, танцующие иногда у нас перед глазами, на что бы мы ни смотрели. А в то утро, не слыша больше дождя, лившего все последние дни, различив улыбку ясной погоды в уголках задернутых штор, словно улыбку потаенного счастья в уголках плотно сжатых губ, я нашел в себе силы посмотреть на эти желтые листья, пронизанные светом в миг их наивысшей красоты; и, чувствуя, что меня неудержимо тянет пойти смотреть на деревья — вот так когда-то тянуло меня на берег моря, когда ветер слишком сильно завывал в трубе, — я вышел из дому и через Булонский лес отправился в Трианон. В это время года и дня Булонский лес, наверное, разнообразнее всего, и не только потому, что делится на разные, не похожие одна на другую части, а и потому, что делится не так, как всегда. Даже на широких открытых пространствах, на фоне разбросанных тут и там далеких темных куп деревьев, совсем без листьев или хранящих еще летнюю листву, кажется, художник, как на едва начатой картине, успел пока нарисовать только двойной ряд оранжевых каштанов, а остальных частей холста еще не коснулись краски; залитую же светом аллею он приберег для прогулки каких-то персонажей, которых добавит позже.

Дальше, там, где все деревья были покрыты зелеными листьями, одно-единственное — маленькое, приземистое, упрямое, с обрезанной верхушкой — клонило по ветру некрасивую красную шевелюру. А еще дальше вам представало первое майское пробуждение листьев, и плети ласкового дикого винограда, удивительного, словно зимняя груша, с самого утра были усыпаны цветами. И весь Булонский лес был какой-то временный, ненастоящий, похожий на питомник или сад, где — не то из интереса к ботанике, не то готовясь к празднику — посреди обычных деревьев, еще не пересаженных в другое место, высадили два или три дерева драгоценных пород, с невероятной листвой, вокруг которых почему-то сохранялось пустое пространство, веяло свежим воздухом, разливался ясный свет. Да, именно в это время года в Булонском лесу больше всего бросается в глаза разнообразие древесных пород, и отдельные части парка, непохожие между собой, переходят одна в другую самым неожиданным образом. И время дня было то самое. В тех местах, где на деревьях еще оставались листья, казалось, матерьял, из которого они состоят, менялся по мере того, как к ним прикасался солнечный свет, падающий почти горизонтально по утрам, а несколькими часами позже, когда начинает смеркаться и солнце, вспыхнув наподобие лампы, издали бросает на листву неестественные горячие отблески, в его лучах вспыхивают верхние листья на дереве, и само дерево стоит несгораемым тусклым светильником со сгоревшей вершиной. Свет густел, обретая плотность кирпича, и, похожий на желтую персидскую мозаику с синим узором, здесь грубо приклеивал листья каштанов к небу, а там, напротив, отдирал их от неба, за которое они цеплялись своими золотыми пальцами. К стволу дерева, обвитого диким виноградом, на полпути к верхушке, солнечный свет привил огромный букет каких-то, кажется, красных цветов, что-то вроде гвоздик — они уже и распустились, но солнце так било в глаза, что разглядеть их было невозможно. Зато яснее различались отдельные части Булонского леса, летом сливавшиеся воедино из-за густой, однообразной зелени. Вход в каждую из них предварялся участком, где деревья росли не так плотно, или особенно пышной зеленью, развевавшейся перед ним как знамя. Словно на цветной карте, выделялись Арменонвиль, Каталонский луг, Мадрид, Скаковой круг, берега Озера