В сторону Сванна - [155]

, обсаженная деревьями одной породы специально для знаменитых красавиц, которые там бывали. И как издали вершина скалы, круто срывающейся в воду, приводит в восторг детей, которые идут смотреть на морского льва, вот так же, задолго до самой аллеи, аромат акаций, распространяясь по окрестностям, издали предупреждал о близости и неповторимости этой представительницы растительного царства, такой мощной и такой изнеженной; потом я подходил ближе и замечал верхушки крон, легких и томных, легкомысленно элегантных в кокетливых нарядах из тонкой ткани, — крон, на которые обрушились с неба сотни цветков, словно крылатые мерцающие колонии драгоценных насекомых, и все в этих кронах, вплоть до их женственного имени, праздного и нежного, заставляло мое сердце биться от желаний, сплошь суетных, словно вальс, напоминающий нам только имена прекрасных дам, объявленные привратником при входе в бальный зал. Мне говорили, что в этой аллее я увижу элегантных дам, которых, даром что далеко не все из них замужем, обычно упоминают вместе с г-жой Сванн, — правда, чаще всего под боевыми кличками; когда их называли по именам, они все равно оставались в каком-то смысле инкогнито, и те, кто о них говорил, вынуждены были это инкогнито раскрывать, чтобы было понятно, о ком идет речь. Я думал, что Прекрасное — в смысле женской элегантности — повинуется тайным законам и только женщины посвящены в эти законы и наделены властью их исполнять, поэтому я заранее принимал явление их туалетов, их упряжек, тысячи подробностей, питавших мою веру, как принимают откровение; я угадывал в них скрытую от меня душу, придававшую этому эфемерному и зыбкому единству стройность шедевра. Но я хотел увидеть г-жу Сванн и ждал, когда она проедет, и волновался, будто это была Жильберта: ее родители, пронизанные, как все, что ее окружало, ее очарованием, возбуждали во мне не меньше любви, чем она сама; волнение мое при их виде было даже еще мучительнее, потому что их точка соприкосновения с Жильбертой принадлежала той внутренней части ее жизни, которая была для меня под запретом; я испытывал к ним почтение, какое всегда внушают нам люди, наделенные властью беспрепятственно причинять нам боль. Я понимал, что в иерархии эстетических достоинств и светских доблестей первое место принадлежит простоте, когда смотрел, как г-жа Сванн пешком, в коротком пальто с бранденбурами, в маленькой шляпке, украшенной фазаньим крылышком, с букетиком фиалок у корсажа, быстрым шагом следует по Аллее акаций с таким видом, словно идет самым коротким путем домой, мгновенным движением век отвечая господам в экипажах, которые, издали узнавая ее силуэт, кланялись ей и говорили друг другу, что никто не сравнится с ней в элегантности. Но уже не простоту, а роскошь и блеск ставил я на первое место, когда, ожидая зрелища, воплощавшего для меня королевскую пышность (в дальнейшем ни одна настоящая королева не производила на меня такого впечатления, как это прибытие августейшей особы, потому что о королевском могуществе я имел смутное понятие, не связанное с собственным моим опытом), заставлял Франсуазу целый час ходить взад и вперед, а она изнемогала и говорила, что ее уже «ноги не держат»; и вот наконец я видел, как в аллею со стороны ворот Дофины въезжает, влекомая парой горячих коней, изящных и словно обведенных контуром, как на рисунках Константена Гиса[304], с огромным кучером, подбитым ватой, словно казак, рядом с маленьким грумом, напоминающим «тигра» «покойного Боденора»[305], несравненная виктория, нарочно чуть слишком высокая по последнему крику моды, но в этом шике угадывался намек на старинные формы, — и я видел, вернее, чувствовал, как очертания кареты впечатываются в мое сердце четкой и мучительной раной; в глубине виктории непринужденно покоилась г-жа Сванн; ее волосы, все такие же белокурые, с единственной седой прядью, схвачены были тонким веночком, чаще всего из фиалок, в руках сиреневый зонтик, на губах двусмысленная улыбка, в которой мне виделась только августейшая благожелательность, но в сущности это была вызывающая улыбка кокотки, которую она с легким кивком рассылала всем, кто с ней здоровался. На самом деле эта улыбка говорила одним: «Прекрасно помню — это было дивно!», другим: «Как бы я тебя любила! Не повезло…», третьим: «Ну конечно! Я еще немного проеду вперед, а как только можно будет, сверну!». Когда же мимо проезжали незнакомые, улыбка у нее на губах витала беспечная, проникнутая не то ожиданием, не то воспоминанием о каком-нибудь друге, исторгавшая у всех восклицание: «До чего хороша!» И только для некоторых мужчин предназначалась улыбка кислая, принужденная, опасливая и холодная, означавшая: «Да, злыдень, знаю, что у вас поганый язык, что вы не умеете держать его за зубами! Ох, доберусь я до вас!» Мимо проходил, разглагольствуя, Коклен с друзьями и театрально махал рукой проезжавшим каретам. Но я думал только о г-же Сванн и притворялся, что не вижу ее, потому что знал, что, доехав до Голубиного тира, она велит кучеру свернуть и остановиться, чтобы дальше идти по аллее пешком. И в те дни, когда я чувствовал в себе отвагу пройти мимо нее, я увлекал Франсуазу в ту сторону. И в самом деле я замечал г-жу Сванн в пешеходной аллее; она шла нам навстречу, позади стелился длинный шлейф ее сиреневого платья, у которого и матерьял, и отделка отличались от тех, какие носят другие женщины: ее туалет напоминал наряд королевы, как воображают его простые люди; время от времени она косилась на ручку своего зонтика и не обращала особого внимания на встречных, как будто самое для нее важное дело и единственная цель — именно моцион, а о том, что все на нее смотрят и все головы поворачиваются ей вслед, она даже и не думает. И все-таки иногда, оглядываясь, чтобы подозвать свою борзую, она бросала незаметный взгляд вокруг.