В степях Зауралья - [52]
— Давит меня земля, давит…
Ераско стоял, не шевелясь.
— Давит меня земля, давит, — послышалось уже близко. И белый саван исчез, как видение.
Ераско с облегчением вздохнул, залез в сенки Полухинской избы и уснул. Разбудила его Анна.
— Вставай, похлебай хоть редьки с квасом.
Ераско от еды отказался. Одев котомку, быстро зашагал к леску.
— Вот что, ребята, — сообщил он милиционерам, — мертвеца я видел ночью. Одному из вас надо спрятаться в Наймушинском переулке, на берегу озера. Как только мертвец появится на лодке, не трогать, пускай идет в село, комедь ломать. Отойдет от берега — лодку перегнать в другое место. А мы, — обратился Ераско ко второму милиционеру, — будем ждать его на перекрестке. Тут и приступим к нему с двух сторон.
Как только стемнело, они направились к селу. Ераско занял с одним из милиционеров свой наблюдательный пункт, второй направился к озеру. Выплыла луна, посеребрила водную гладь, залила спящее село бледным светом.
Ждать пришлось недолго. Белый саван выплыл из переулка и леденящим голосом протянул заунывно:
— Давит меня земля, давит…
Преодолевая страх, бобыль подал знак товарищу. Выхватив оружие, оба метнулись к «мертвецу».
Тот скинул саван. Ераско, к своему удивлению, узнал расстригу. Никодим, сделав огромный прыжок, навалился на милиционера, подмял его под себя. Стрелять было нельзя. Ераско бегал вокруг барахтавшихся людей и, выбрав момент, стукнул Елеонского по голове рукояткой револьвера. Никодим затих.
Скрутив руки «мертвецу», милиционер дал свисток — знак товарищу, сидевшему в засаде у озера.
В полдень Никодим а привезли в уездную милицию.
— Откуда, муж праведный, явился? — рассматривая обросшего длинными волосами Никодима, спросил Осокин.
— Из мира, где несть ни печали, ни воздыхания, а жизнь вечная, — смиренно ответил тот и опустил глаза.
— Давно скончались?
Расстрига вздохнул:
— В девятнадцатом году при крушении града Гоморры, сиречь Марамыша… Нет ли у вас покурить? — спросил он уже беспечно.
— Удивительно, как вы сохранились в земле! — спрятав улыбку, произнес Осокин, передавая Никодиму табак.
— Тело мое нетленно, душа бессмертна…
Ераско, сидевший у порога с винтовкой в руке, сплюнул.
— Дать ему, лохматому черту, по загривку и весь разговор! — заметил он сердито.
— Пришвартоваться к месту! — видя, что бобыль поднимается с порога, скомандовал Федот.
Елеонский скосил глаза на Ераска.
— У мудрого Соломона сказано: на разумного сильнее действует выговор, чем на глупого сто ударов! — и, повернувшись к Осокину, промолвил: — Продолжим нашу душеспасительную беседу?
— Для чего вы одели саван и бродите по ночам?
Никодим аккуратненько скрутил цыгарку и потянулся через стол к Осокину:
— Разрешите прикурить?
Тот предусмотрительно убрал лежавший на столе револьвер и подал расстриге спички.
— У пророка Исайи… — выпуская клубы дыма, начал расстрига.
— Пророка оставьте в покое! Говорите по существу! — прервал его резко Осокин.
— Хорошо, — Никодим решительно поднялся на ноги. — Мы против закрытия церкви.
— Кто это «мы»?
Елеонский молчал.
Через час расстрига в сопровождении Ераска шагал к Марамышской тюрьме.
Путь Никодима лежал мимо дома, где жил Русаков. Увидев Ераска с «мертвецом», Григорий Иванович подвел гостившего у него Андрея к окну.
— Этот оружия не сложит… И, к сожалению, он не одинок.
— Ничего, вычистим!
Разговор перешел на близких людей.
— Как живет Епифан?
— Работает председателем волисполкома.
— А Осип?
— В комитете бедноты.
Григорий Иванович распахнул окно. Над Марамышем вставало солнце. Где-то пыхтел локомобиль, визжали пилы, раздавался стук топоров и длинной вереницей тянулись подводы с лесом.
В Зауралье наступил восстановительный период.
