В споре со временем - [12]

Разумеется, Саню занимают, когда речь идёт о будущем, и более высокие материи. Особенно, когда он встречается с Кокой. После каждой из таких встреч я получаю подробный отчёт.

В последние дни 1943 года у всех на устах была Тегеранская конференция. Наша печать пользовалась формулировкой в западной манере: «совещание трёх». Естественно, что «изумительная» встреча Сани с Кокой и беседа о послевоенном сотрудничестве и «войне после войны» были окрещены «совещание двух». «Более подробные решения пока не публикуются», — писал Саня, но сообщал о самом важном, о том, что Кока сейчас стал ему бесконечно ближе Кирилла. С Кокой его связала общность содержания и общность будущей практической деятельности «в разрезе партийно-государственном».

Опять непонятный намёк на какие-то неизвестные мне планы…

Естественно, что и литературные мнения Коки стали весомее. Саня читает ему всё только что вышедшее из-под пера: «Лейтенанта», «В городе М», «Письмо № 254». Немножко завидно. Мне присылается далеко не всё. Зато передо мной открываются блестящие перспективы. Мне уготовано место в основной серии романов Солженицына, уготовано с 36-го года. Я буду коренной жительницей Петербурга, а в августе 1917 г. у меня неудачно закончится первый крупный роман и т. д., чего мне знать раньше времени не положено.

Саню тревожит судьба ранее, до войны, им написанного, заготовок его к будущему роману: «Джеммочка! А где мои велосипедные записки? А где план „Русских в авангарде“ и несколько первых глав (на больших белых листах) они ведь были у тебя? И этюд к „Чёрному в Красном“ — встреча Северцева и Ольховского? Неужели утеряны? Если в Кисловодске, то у кого? (…) А ещё в Ростове у Марии Денисовны мои стихи. Как это всё собрать в одно место?»

Когда я ответила, что тезисы к «Русским в авангарде» у меня, как и тетрадь с тремя рассказами, а некоторые главы оставались в Кисловодске, Саня писал: «Великое тебе спасибо, что ты сохранила мне три основных рассказа — это одно из самых ярких проявлений любви, которого я никогда не забуду. Ведь ты шла пешком и несла это на себе!»

Чем тише на фронте, тем больше в письмах о литературе. Чувствуется, как волнуется Александр в связи с отсылкой его произведений в Москву. Он даже пишет Коке (и сообщает мне об этом), что если Федин убедит его в отсутствии у него литературного таланта, он круто порвёт с литературой («вырву сердце из груди, растопчу 15 лет своей жизни»), перейдёт на истфак, но свой вклад в ленинизм всё равно сделает.

В другом письме Саня пишет о своих надеждах. Его задача сейчас: получить поддержку от Федина, Лавренёва, Тимофеева и других (нескольких), им подобных: «да, у вас есть литературный талант», «да, написано хорошо», «да, сделано крепко».

А затем, может быть, идеологически объединившись с некоторыми из них («ибо поддержка им не менее важна, чем нам их поддержка»), — писать, писать и писать! Всё своё будущее творчество он рассматривает как посильный вклад в развитие ленинизма.

* * *

Уехали мы с мамой из Казахстана гораздо позже, чем намеревались. Перед нами выросло совсем неожиданное препятствие — мамина болезнь.

Добираюсь за пропуском до станции Уш-Тобе и узнаю, что придётся ждать здесь 3-4 дня. Но вот, наконец, у меня в руках маленькая беленькая бумажка с красной полоской. Сколько из-за неё было мучений. Сдала заявление на литер. На пропуске дата — действителен до 25 марта. К этому времени уж, конечно, буду дома.

И вдруг заболела мама. Утром была совершенно здорова, а к вечеру 40,1. О поездке и думать нечего. Одно утешение — а если бы это случилось в дороге! Но маме оно не помогает. Температура держится. Подозрение на малярию. Какое счастье, если это действительно малярия. А вдруг я завезла из Уш-Тобе сыпной тиф?.. Так идут дни. Хинин не помогает. Болит сердце.

Наконец температура падает. Мы снова собираемся ехать. Новые хлопоты: новые пропуска и билеты и… к вечеру снова около сорока.

Но вот, наконец, мы с мамой живём на вокзале станции Уш-Тобе среди таких же, как мы, и тщетно пытаемся несколько дней подряд сесть на проходящие, переполненные поезда, которые довезли бы нас до Алма-Аты. Наконец, для засидевшихся в Уш-Тобе был выделен вагон. Все старались попасть в него, отталкивая друг друга.

Мы с мамой ехали в тамбуре. К счастью, до Алма-Аты ехать надо было всего лишь несколько часов. Мы приехали туда в тот же день, когда Саня, получив отпуск, приехал… в Ростов, где его ждало разочарование.

Спустя месяц я застану только большое письмо, где речь шла о моей поездке к нему на фронт.

Десять суток вёз нас с мамой поезд из Алма-Аты в Москву, из Казахстана в Россию, из Азии в Европу. Мама спала мало, нервно, тревожно, то и дело просыпаясь, чтобы проверить, целы ли наши вещи. Только последнюю ночь, измучившись за долгую дорогу и радуясь, что мы всё благополучно довезли, мама крепко заснула. А утром узла с самыми ценными вещами не было. Оказалось, что какой-то мужчина всю ночь просидел на нём и, убедившись, что хозяин не забеспокоился, на рассвете сошёл с ним в… Рязани.

Таково было наше первое знакомство с этим городом.

Мама плакала, что с ней бывало очень редко. Нужно было пережить войну, эвакуацию, уходить пешком от немцев, чтобы понять, что означала эта потеря! В узле была вся мамина одежда.