В случае счастья - [26]

– Прости, – сказала она, опускаясь на колени.

Они надолго застыли в неподвижности. В легкости бессловесной, почти по-звериному первозданной жизни, в сердцевине своей страсти.

Настоящий секс – это социальная деконструкция. В минуты передышки Клер садилась на Игоря. Ее бедра нежили его ребра. Он клал руку ей на затылок и ощущал категорическую невозможность быть грубым. Пряди ее волос щекотали ему грудь, но смех перестал существовать. Он всматривался в ее глаза и по-прежнему читал в них внутреннее ликование. Оно стало для него наваждением. Он больше не мог прочесть в них ничего, кроме той минуты, когда ее взволновало известие, что муж ее ищет. Момента внутреннего ликования, момента, где ему не было места. Даже когда она любила его, в ее взгляде трепетало внутреннее ликование, частица ее жизни без него. Только чудо высшего наслаждения, только эти несколько секунд могли заставить все забыть. Удовольствие – это беспамятство, и к тому же маленькая смерть.

Да, именно смерть.

Назавтра было холодно и солнечно. Любовники выбились из сил, но от такой усталости случается прилив энергии. Они решили погулять в парке Тиргартен, в центре которого высилась колонна Победы. Утро стояло невероятно спокойное и ни на что не притязающее; быть может, в своей ленивой неге оно не собиралось превращаться в день? И тем более в ночь. Оно было словно бы утром утра.

Ни Клер, ни Игорь не думали о Витольде Гомбровиче. Но всякое место несет в себе чужое прошлое, оно проникает в нас и часто изменяет наши истории. В своем дневнике польский писатель рассказывает, как вернулся в Европу и побывал в Берлине. Его самолет приземлился в Тегеле 16 мая 1963 года. Час прилета он не уточняет, но не тот человек был Гомбрович, чтобы летать вечером. В Германию он возвращался после двадцати четырех лет изгнания. Вот что он написал по поводу Тиргартена:

Сдержанная и сильная красота здесь часто заглядывает вам в глаза.

А чуть раньше Гомбровичу приходит мысль:

Для такого человека, как я, для любого в моей ситуации, каждое приближение к детству, к молодости должно оказаться убийственным[11].

Брызжущая красота этого мгновения тоже была красотой возвращения из эмиграции, самого ясного и конкретного преддверия смерти.

Эта красота была невероятно ядовита.

Когда в разгар любовной связи вдруг всплывает давно умерший польский писатель, ничего хорошего это не сулит. Умер он сразу после того, как первый человек высадился на Луне. Потрясенный и восхищенный Гомбрович ушел из жизни с мыслью, что следующее поколение будет ездить на Луну, как он ездил в Аргентину. Только вот и следующее, и нынешнее поколение по-прежнему ездит в Берлин, по его следам. Игорь никогда не ступит на Луну. Клер улетала от него к звездам, в космическое пространство, и даже если бы он мог вернуть ее на землю, они бы никогда не приземлились в Женеве. Скажем прямо: две Женевы пережить нельзя. По той простой причине, что мифология первой любви, первого опустошительного блаженства, зиждется на отрицании любых повторов. Берлин был смешон; Берлин был нелеп и несуразен. Больше того, Берлин позволял Женеве воспарить в сознании Клер на недосягаемую высоту. В Женеве было обаяние ошибки молодости. Ни в чем, что мы переживаем потом, нет и не может быть той свежести, той невинности, того детского счастья. Чтобы уж до конца развить метафору детства, метафору уст младенца, Женева была в своем роде истиной счастья. Она не оставляла Берлину никаких шансов на существование (разве только во лжи). Может, он и мог как-то прозябать, внушать иллюзии, вроде спортсмена-француза на международных соревнованиях, но что поделать, ему никто не верил. Чтобы хоть отдаленно приблизиться к Женеве, даже выступающей не в лучшей форме, нужен был невероятно энергичный Берлин.

Все тем же утром, перетекающим в вечность, Клер и Игорь отправились в ботанический сад. Среди цветов попадались статуи счастливых пар и статуи несчастных пар. Игорь предпочел бы побродить по музею Баухауса, укрыться в культуре своих предков. Клер, выбирая между цветами и картинами, предпочла то, что тленно. Ей было очень не по себе. От мыслей о муже, от мыслей о том, что привело к этому абсурдному разладу. Просто она медленно, но верно соскальзывала в равнодушие. Они меньше любили друг друга, реже касались друг друга, реже смотрели друг на друга, реже говорили о себе. А еще она знала, что все зашло слишком далеко, что они никогда не смогут жить, как прежде. Роман с Игорем не получался, но и вернуться к Жан-Жаку уже не получится. Ее ожидало одиночество. Ей было хорошо с Игорем, но в нем она видела скорее друга. Мужчину, встреченного в подходящий момент. Она поверила в их любовь. Поверила, что может уйти от самой себя. Но она переоценила свое увлечение. Превратила его в спектакль. Смотрела на себя, любящую, с тем же удовольствием, какое иногда находят в страдании. Она раздвоилась. А это бегство в квартал ее детства… На обратном пути в отель она вспоминала, как посмотрела тогда на окно своей детской; вспоминала, как девочкой разглядывала женщин, входивших в ту гостиницу. Впервые после ухода от мужа ей удалось по-настоящему взглянуть на себя со стороны. Шагая рядом с Игорем, она на миг отделилась от собственного тела. И увидела пару, которая держится за руки. Пару, состоящую из нее и Игоря. Холод, и ничего больше. Холод, от которого пальцы становились сухими. Она видела, как соединяются руки в трагической попытке соединить два одиночества.