В сложном полете - [59]

— Как? Ты и так не мешаешь. Наоборот, что все это значит?

— А-а, — огорченно машет рукой, — после узнаешь…

От Любы письмо:

«Борис! Так поступать, мягко говоря, нечестно. Почему решил не писать. Может, я чем-нибудь обидела?.. Скажи прямо. Или Петр запретил — тоже сообщи. Вообще-то, некрасиво получается: поразвлекался и бросил. Тем более, что скоро выпуск. Или писал по принципу — пока было тяжело и скучно служить, хоть чем-то заняться. А когда без пяти минут офицер — finita la komedia.

Дурно пахнет все это. Так не поступают товарищи, не говоря уже — друзья. Не понимаю, зачем было выступать инициатором переписки, убедить меня ответить, чтобы сейчас, после прошедших полутора лет, прекратить ее? Не понимаю, зачем это тебе было нужно? Да и как жестоко? Разве я заслужила такое?..»

Вот она, расплата за бессмыслицу. Но я же ничего не обещал ей. И она с первого письма знала, что пишу по просьбе Вострика и под его контролем.

И все равно я чувствовал себя неловко, точно совершил пакость. А может, на самом деле совершил?.. Но я же не хотел! И готов искупить вину. Но в чем и чем?.. В конце концов третий всегда лишний! Им же лучше, старым друзьям…

В ПАРТБЮРО

Я сидел за письменным столом в партбюро батальона, оформлял комсомольскую документацию, когда открылась дверь и в комнату вошел старший лейтенант Толстов. Чернобровый, с орлиным взглядом и носом, он прошел к окну, к столу Шмелева.

— Как с докладом?

— Пишу, — поднял голову Елиферий.

Толстов, повернувшись, взглянул на меня, потом прошел за Шмелева, склонился над столом, открывая ящик.

— Ушаков! Возьми-ка на память, — и протянул тетрадный лист и фотокарточку.

Вернувшись на место, я рассмотрел их. Лист оказался черновиком письма, которое получила мама. А с фотографии рисовался портрет ротным художником.

…Толстов подсел к Шмелеву.

— И что надумал?

— А что думать? Пока не поздно, надо ложиться в госпиталь.

— Сейчас нельзя, попозже ляжешь.

— Когда позже-то? Вот-вот начнутся годовые зачеты, да заключительные полеты. А там и госэкзамены!..

— Все равно нельзя.

Дрогнувшим голосом Елиферий сказал возмущенно:

— Вы что, хотите, чтоб я без ног остался? Я и так едва до аэродрома бреду. Давно ли из лазарета?..

Вот так новость?! Елиферий, оказывается, сильно болен, а я и не знаю. Хотя видел, как его под руки вели двое курсантов в санчасть, а он еле переставлял ноги, спускаясь по лестнице. Но я не придал этому значения.

— Но ты же секретарь! Не был бы им — ложись, пожалуйста.

— Здорово живешь! Да что я, незаменимый, что ли? В бюро девять человек, а мне подлечиться нельзя!

— Но кем заменить? Действительно некем.

— Да тем же Ушаковым!.. Молодой, энергичный, инициативный, с интересными идеями. Да и замсекретаря!

— Ушаковым? — оторопело-разочарованно протянул Толстов. Так, что я, похолодев, сжался.

— Или только на бумаге замом числится? А не на деле? — не успокаивался Шмелев. — Кстати, за перестройку. Поговорите-ка с ним — удивитесь.

— А мы что… против? — оживился Толстов.

— Выходит так — раз не видим подлинных борцов.

— Ушаковым? — разочарованно протянул Толстов и так поглядел, что мне стало неудобно за него и за себя.

Вот она, откровенная оценка и отношение. Не с трибуны и без громких дежурно-штампованных фраз… Но ведь стою этого, не сравнить же с Шмелевым. Да и не потяну, не справлюсь с работой…

Видимо, поняв мое состояние, Толстов изменил тон:

— Ушаков — хороший курсант, передовик, отличник, но-о, — развел руками, — но-о… но…

И так захотелось подсказать: «Не справится», — что едва сдержался. Знакомое чувство растерянности, оцепенения и скованности, вызванное потрясением открытия правды, лишило речи. Да и не умею разговаривать с начальством, как-то волнуюсь, да боюсь…

От Любы опять письмо. Вострик только головой вертит, да крякает, поглядывая на него, лежащее на койке.

«Боря! Я все еще не могу поверить, что ты не будешь писать. Если Петр запрещает, так, прошу, не слушай его. Пиши отдельно…»

Юрка Киселев прижился в 24-м. Ни одного нарушения, ни одного взыскания. Валерка Чертищев не забывает друга, ходит в гости.

Вот сидят на табуретках, беседуют. Юрка, поглядывая по сторонам, жалуется другу:

— Скоро праздник — День авиации, хоть бы благодарность кинули. Все взыскания давно сняты, двоек не имею, троек — одну, а кто видит?

— И у меня так же, — поддакивает Валерка.

— Что это за служба — за полтора года ни одного поощрения? У нас как приклеят ярлык разгильдяя-нарушителя за грехи молодости — когти сдерешь — не от-царапаешь…

Я задержался у тумбочки, доставая дневник, в который давно уже ничего не записывал. Все некогда.

А что, они, пожалуй, правы. Мне поощрения сыплются, как капли дождя, а другим?.. Вряд ли. Наверняка, есть курсанты — незаметные середнячки, которые за время службы не получили ни одного взыскания и ни одного поощрения. Разве это справедливо?.. Каждый служит, как может и как умеет. Но одно то, что не нарушает дисциплину и честно несет службу, — уже достижение и достойно похвалы… Где-то слышал или читал — каждый ученик, даже закоренелый двоечник раз в году, да должен получить пятерку. Может, такое поощрение — событие в жизни — послужит толчком к новым успехам. Придаст силы и уверенность, привьет вкус к хорошему. Что греха таить, сам был двоечником, сам на себе испытал и прочувствовал. Надо будет с Умаркиным поговорить, на бюро с командирами посоветоваться. Интересно, сколько же в роте таких середнячков?.. Узнать у командиров. И про Киселева с Чертищевым не забыть…