В скрещенье лучей - [10]

Мечтательный рыбак, – глядит на небеса.

По капле кровь течет из раны растравленной.

Напрасно он нырял во глубине морской –

И океан был пуст, и тих был берег сонный.

Лишь сердце принести он мог птенцам домой.

Угрюм и молчалив, среди камней холодных,

Он, плотью собственной кормя детей голодных,

Сгорает от любви, удерживая стон.

Терзает клювом грудь, закрыв глаза устало

На смертном пиршестве, в крови слабея алой,

Любовью, нежностью и страхом опьянен.

И вот, лишенный сил великим тем страданьем,

Медлительным своим измучен умираньем

И зная, что теперь не быть ему живым,

Он, крылья распахнув, отчаяньем томим,

Терзая клювом грудь, в безмолвие ночное

Такой звенящий крик шлет по глухим пескам,

Что птицы с берега взлетают быстрым роем

И путник, медленно бредущий над прибоем,

Почуяв чью-то смерть, взывает к небесам.

Вот назначение всех избранных поэтов!

О счастье петь другим, теряя кровь из ран,

И на пирах людских, средь музыки и света,

Их участь – умирать, как этот пеликан!

«Майская ночь». Перевод Вс. Рождественского[13]

В «Декабрьской ночи», как бы проясняя, что все эти свидания не что иное, как встречи с самим собой, собеседником Мюссе оказывается призрак, сопутствующий ему, словно тень, от колыбели до могилы: собственное одиночество.

Искренность Мюссе и здесь не лишена налета умиленно-растроганного самолюбования. И тем не менее на этих очных ставках с пережитым (равно как и в «Лорензаччо», 1834, – самой «шекспировской» трагедии французского театра, засвидетельствовавшей действительное знание потаенных бездн человеческой души) Мюссе нащупал запутанные болевые узлы внутренне расколотой личности[14], облегчив доступ к ним тем, кто впоследствии отзывался о нем, подобно Бодлеру, с уничижительной предвзятостью.

Рядом с Мюссе весьма на него непохожий Теофиль Готье (1811–1872) как бы описал ту же кривую в обратном на правлении: от крайней разочарованности к безмятежному жизнеприятию. Но и у излечившегося в конце концов от «мировой скорби» Готье потери в душевной напряженности и широте кругозора сравнительно с его наставниками из предыдущего поколения сказались столь же ощутимо.

Первые книги жизнерадостного в быту «доброго Тео», как его звали друзья, насыщены перепевами хандры:

Проглянет луч – и в полудреме тяжкой,

По-старчески тоскуя о тепле,

В углу между собакой и бродяжкой

Как равный я улягусь на земле.

Две трети жизни растеряв по свету,

В надежде жить, успел я постареть

И, как игрок последнюю монету,

Кладу на кон оставшуюся треть.

Ни я не мил, ни мне ничто не мило;

Моей душе со мной не по пути;

Во мне самом готова мне могила –

И я мертвей умерших во плоти.

«Змеиная нора». Перевод А. Гелескула

Сквозь густую завесу подобных скорбных дум с трудом пробивалось исходно присущее Готье отношение к языку как к палитре живописца, к листу бумаги как к холсту и к прилагательному как к мазку («Мое превосходство над другими состоит в том, что для меня внешний мир существует»). Виртуозного совершенства в способности «рисовать» стихами этот, если верить похвале Бодлера, «безупречный чародей словесности» достиг в последней своей книге – блистательно сделанных и холодноватых «Эмалях и камеях» (1852). Каждая из них действительно похожа на драгоценное изделие: изящные, легкие строки прозрачны, полнозвучны в концевых и внутренних перекличках, обычно подчеркивающих все те же зрелищные подробности, плотно и гибко пригнаны друг к другу, образуя выверенную до последних мелочей соразмеренность целого, сработанного с предельным тщанием.

Наслаждаясь сам и приглашая восхититься других своим умением, Готье иной раз вызывающе берется за труднейшие задачи, казалось бы, выполнимые разве что кистью, однако же подвластные и его перу. Скажем – передать множество едва уловимых оттенков белизны, сплетя звено к звену цепочку сопоставлений белоснежной девичьей груди с залитым светом луны горным ледником, подвенечным нарядом невесты, лебе диной шеей, изморозью на оконном стекле, паросским мрамором, морской пеной, крыльями мотылька, распустившимися лепестками боярышника, голубиным пухом… («Мажорно-белая симфония»). В других случаях – как в портрете цыганки, в чьем «дразнящем уродстве есть щепотка соли тех морских вод, из каких древле родилась Афродита», – нагнетание цветовых полутонов черно-смуглого взрывается ударными пятнами противоположной, кроваво-крас ной, но столь же сочной окраски:

Кармен тоща – глаза Сивиллы

Загар цыганский окаймил;

Ее коса – черней могилы,

Ей кожу – сатана дубил.

………………………………

Теофиль Готье. Рисунок И. Кричевского. 1964

На бледности ее янтарной, –

Как жгучий перец, как рубец, –

Победоносный и коварный

Рот – цвета сгубленных сердец.

«Кармен». Перевод А. Эфрон

За этой звонкой, раскованно и ладно играющей словесной живописью ощутима неприязнь Готье к стертой блеклости обывательского прозябания, равно как и к вялому «скорбничеству», не внемлющему благодати тех даров, какими богаты и природа, и все изобилие рукотворных вещей. Дело только в том, что радостное упоение прекрасным у Готье слишком часто уподобляется музейному коллекционерству «за ставня ми, захлопнутыми от урагана» бушующих вокруг людских страстей, в первую очередь – гражданских. Вдохновение тут заметно мельчится; бившая ключом тревожная романтическая мысль сникает, свертывается до любовного созерцания разрозненных крупиц и блесток сущего, превращенного взором собирателя в хранилище роскошных безделушек.