Мне удивительно хорошо со всеми этими людьми и животными в эту тихую, звёздную ночь. У меня такое чувство, будто я нашёл уютный уголок в этом далёком чужом краю. Я останавливаю то одного, то другого человека и предлагаю папиросу, чтобы подружиться с ними и чтобы меня не выпроводили отсюда; а давая огонь, я освещаю спичкой лицо горца и смотрю, какой он. Все они худые и красивые, со стройными фигурами, все похожи друг на друга, у всех смуглые лица арабского типа. К тому же они держатся, как стальные пружины, и наблюдать за их осанкой и походкой — настоящее наслаждение.
Всё было бы так хорошо, если бы Корней не потерял свою лошадь, не потерял сто рублей.
Пока я брожу по конюшням и прислушиваюсь к болтовне людей, вдруг откуда-то появляется Корней.
— Сто рублей! — говорит он и печально качает головой.
«Ну, довольно, Корней», — думаю я про себя.
Но Корней не перестаёт и следует за мною. Потом он опять упоминает о шести часах утра — время нашего отъезда. Я начинаю раздумывать над тем, почему Корней задался целью раздражать меня этим поздним часом, и я прихожу к тому выводу, что он хочет выманить у меня лишнюю плату, взятку, чтобы выехать в пять часов. Если мы не настоящие миссионеры, то очень может быть, что мы богатые люди, для которых сто рублей не играет никакой роли.
«Нет ничего невозможного, если он именно так и рассуждает», — думаю я.
Я довольно крепко беру Корнея за руку, веду его с собою к человеку, стоящему с фонарём в руках, и указываю ему на цифру пять на моих часах. Потом я громким голосом говорю ему по-русски — насколько правильно, не знаю, — «пять часов». И в то же время я почти касаюсь своим указательным пальцем лба Корнея. И Корней вяло кивает мне, очевидно, он понял. Но я вижу, что он и не думает успокоиться на моём решении. Тогда я поскорее ухожу со двора, чтобы покончить с ним.
Конечно, Корней явится завтра только к шести часам утра, вопреки нашему договору и моему решительному заявлению. К этому надо быть готовым, но тут ещё вопрос, можем ли мы с тройкой лошадей добраться до Ананури.
Как бы то ни было, но надо идти в дом и лечь.
В моей большой общей комнате лежит уже один человек, он спит. У другой стены стоит офицер в форме и готовит себе постель; у него свои простыни и белые наволочки. У него очень высокомерный вид, и я не осмеливаюсь заговаривать с ним. У дверей на голом полу лежит солдат. Он ещё не спит. Очевидно, это денщик офицера.
Я снова выхожу и иду по дороге туда, где лежала павшая лошадь. На некотором расстоянии я слышу весёлый говор множества людей, и я иду на этот говор. Я вижу, что под нависшей скалой разведён огонь, и я направляюсь туда.
Вокруг костра сидят семеро человек. Необыкновенно красивое зрелище! Они сварили конину и теперь едят её, лица и руки у них в жиру, и все рты усердно жуют и в то же время болтают. Увидя меня, они и мне предлагают отведать их кушанья, один человек пальцами протягивает мне кусок мяса, что-то говорит и улыбается; остальные также улыбаются и, чтобы подбодрить меня, ласково кивают мне. Я беру мясо, но качаю головой и говорю: «У меня лихорадка». Это выражение я нашёл в моём русском «Переводчике». Но они не понимают по-русски и обсуждают, что я сказал; а когда это выясняется, то все начинают очень оживлённо говорить. Насколько я их понял, они объясняют мне, что конина — лучшее средство против лихорадки, и многие протягивают мне куски мяса. Тогда я начинаю есть, и оказывается, что мясо очень вкусное. «Соли?» — спрашиваю я. Один из горцев понимает меня и протягивает мне соль в маленькой тряпочке; но соль грязная, и я закрываю глаза, когда беру её. Но сами они едят без соли, они едят быстро и жадно, и в глазах у них какое-то безумное выражение. Я думаю про себя: «Они точно пьяные, неужели же их могла опьянить конина?» Я присаживаюсь к ним, чтобы наблюдать за ними и выяснить себе это.
Они начинают пить отвар. Для этого они пользуются ковшом, который пускают в круговую; ковш весь в жиру до самой ручки. Когда они напились отвару и утолили жажду, то снова принялись за мясо, и так продолжалось долго. Я совсем перестаю есть, но их угощение хорошо подействовало на меня и прекратило мою лихорадку; когда они ещё предлагают мне, то я благодарю их и отказываюсь.
Они начинают вести себя всё страннее и страннее и едят мясо, прибегая к странным приёмам. Они прикладывают кусок мяса к щеке и потом тащат его ко рту, как бы лаская его, прежде чем проглотить, и при этом они закрывают глаза и смеются. Некоторые же суют кусок мяса под самый нос и держат его там некоторое время, чтобы насладиться его запахом. Все они лоснились от жира до самых глаз и чувствовали себя прекрасно, несмотря на то, что чужестранец сидел тут же и смотрел на них. Они также катались по земле, испуская звуки, и не обращали ни на что никакого внимания...
Тут я снова вижу Корнея, который направляется к нам, и я встаю, кланяюсь и ухожу. Добрый Корней начал надоедать мне.
Я опять иду по дороге, но когда я дошёл до станции, то у меня пропала всякая охота ложиться, так хорошо я чувствовал себя, избавившись от лихорадки. Я обхожу строения и сворачиваю по направлению к горам. У подножия горы я нахожу пару лошадей и пару телег. Небо густо усеяно звёздами, до меня доносится глухой шум Терека, вокруг меня теснятся тёмные, молчаливые горы. Их подавляющее величие действует на меня, я закидываю голову и всматриваюсь в их вершины, уходящие в небеса. Я любуюсь также на звёзды, некоторые из них я даже узнаю, но мне кажется, что они сдвинулись со своих мест, Большая Медведица стоит прямо над моей головой.
