В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту - [62]

Медицина не ориентирована на то, чтобы задумываться об эмоциональных травмах врачей. После какого-нибудь происшествия мы не обсуждаем случившееся с остальными. Мы не стремимся разобраться в эмоциональном состоянии наших коллег, когда те теряют пациента, – все свои силы и внимание мы бросаем на то, чтобы разобраться в причинах случившегося. Нас учили оставлять нетронутым тонкий панцирь, за которым скрываются эмоции наших коллег. Мы не имеем ни малейшего понятия, что делать с чувством стыда, чувством вины. Мы не строим исповедален.

Нас, врачей, с самого начала нашей подготовки учат скрывать собственные эмоции и не потакать чужим. Впервые я услышала об этом в мединституте. Наш профессор анатомии читал лекцию, посвященную сэру Уильяму Ослеру, отцу современной медицины. Рожденный в 1849 году, он создал первую программу резидентуры для специализированной подготовки врачей. И был первым, кто вывел студентов-медиков из лекционного зала к кроватям пациентов. Считается, что именно Ослер положил начало традиции клинической подготовки. И хотя профессора и почитают за то, какое значение он придавал мнению пациента, ключевой темой дня было слово Aequanimitas («невозмутимость» в переводе с латыни). Ослер считал, что врач обязательно должен обладать этим качеством. Оно подразумевало невозмутимость, которая, по его описанию, выражалась в «хладнокровии и самообладании в любых обстоятельствах, спокойствии посреди бури, трезвости ума в моменты смертельной опасности». Оно выражалось в стойкости, проявляемой, когда твои коллеги обсуждали допущенные тобой ошибки. В отстраненности от своих собственных эмоций. Говоря современным языком, мы бы назвали это продвинутой сосредоточенностью, когда даже чужие эмоции не в силах сбить человека с толку.

С самого первого курса мединститута нам вдалбливали, что для сохранения рассудительности необходимо сохранять дистанцию и хладнокровие. Нас учили, что если мы хотим стать хорошими врачами, то должны воспитывать в себе определенную сдержанность. Мы мечтали стать хорошими врачами и принимали этот урок за чистую монету, словно секрет, доверенный нам опытными наставниками. Так они закладывали фундамент для той отстраненности, которую ожидали увидеть в нас в больничных палатах.

Во время учебы в мединституте я проходила двухнедельную практику в отделении интенсивной терапии детской городской больницы. Сдержанность или отстраненность во время работы в этом отделении оказались для меня совершенно недостижимыми. Каждый попадавший туда ребенок олицетворял собой освещенную в вечерних новостях трагедию: пожар, попытка убийства с последующим самоубийством, вспышка менингита. Будучи еще зелеными студентами, мы были не в состоянии игнорировать горе, свидетелями которого становились.

Когда мы выражали сочувствие пациентам или их родным, то нас резко обрывали старшие врачи. «Вы должны вести себя как врачи, – говорили нам. – Вы не сможете должным образом о них заботиться, делать все необходимое, если будете переживать по поводу каждого, кто переступает порог этого отделения». Несмотря на их непреклонный фатализм, мы все равно подозревали, что когда-то они были такими же открытыми, как и мы. Нам оставалось только догадываться, усвоили ли они этот урок на собственном горьком опыте, когда переживания по поводу каждого пациента привели к чувству полной беспомощности? Или же эта стена была построена вокруг них еще до того, как они приступили к практике? Этого мы не знали. Мы лишь понимали, что нам не положено об этом спрашивать.

Манера поведения, которую нам прививали, представляла собой хладнокровный отстраненный авторитет, практически лишенный эмпатии. Подобная «забота» была уделом медсестер и социальных работников.

Нам раз за разом повторяли одно и то же: если хотите лечить болезни, становитесь врачами. Если хотите заботиться о пациентах, идите в медсестры.

Никакая трагедия не могла нарушить монотонность больничных обходов, призванных научить нас быть врачами.

Но мы все были еще так молоды, и нам только предстояло по-настоящему впитать в себя идею клинической стерильности, которую символизировали наши укороченные белые халаты. Даже просто носить эти белые халаты нам уже казалось странным. Они определяли нас в глазах других людей теми, кем, как мы знали, мы не являлись. Они отождествляли нас с профессией еще до того, как мы стали полноценной ее частью. Они казались нам больше костюмами, чем одеждой, так что мы стали использовать их в соответствии с их предназначением. Мы набивали карманы миниатюрными версиями необходимых нам справочников и учебников. Мы вооружались неврологическими молотками и диагностическими фонариками. Мы еще не были врачами, однако у нас были все необходимые атрибуты, чтобы ими притворяться.

Когда умер ребенок с сильной врожденной патологией сердца, мы с моей одногруппницей задержались у изголовья его кровати. Она схватилась за мое запястье, в то время как мы обе пытались осознать случившееся. Никому из нас еще не доводилось быть свидетелями смерти ребенка. Только что на наших глазах врачи предприняли героические попытки его спасти, и теперь мы должны были просто уйти, позволив медсестрам подготовить его тело перед тем, как показать его родителям. Мы задержались, чтобы прочувствовать всю тяжесть произошедшего. К нам подошла старший врач, только что сообщившая о случившемся родным, и резко нас отчитала.