В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть - [23]

– Где все бездомные? – поразился Энтони. Восклицание его относилось к незабываемому визиту в Вашингтон, где мы провели большую часть дня, осматривая Белый дом и мемориал Линкольна, но к вечеру оказались в трущобах – или районе, который казался ими двум парням из Уимблдона.

– Я тогда как раз откусил кусок бургера!

– А потом выплюнул, хотя это было совершенно не обязательно.

– Да он мочился у окна кафе в сантиметре от моего лица!

Спустя несколько часов мы выбрались с окраин в Старый город, и я почувствовал, что постепенно влюбляюсь.

– Знаешь, я бы мог здесь жить.

Местные жители настаивали на том, что надо как следует изучить их прекрасный остров, и одолжили нам яркий велосипед-тандем. На нем мы добрались до гавани и теперь думали, не заглянуть ли в «Неряху Джо», где так часто бывал Хемингуэй.

– Я бы точно хотел жить в Штатах.

– А тебе не придется тогда выучить еще и все законодательство США?

– Да я юриспруденцией занимаюсь только ради мамы. Пусть верит, что у меня есть запасной план. На самом деле моя страсть – опера. И работать я собираюсь там.

– Да, точно. Ты прав. Ты любишь оперу. Уверен, ты стал бы отличным адвокатом высшей категории, но импресарио ты будешь просто великолепным и неизбежно выберешь оперу, а не «более практичную сферу». Так гласит мой новый Закон логики и любви.

– Какая милая аллитерация. И что гласит закон?

– Он суммирует мои наблюдения на устройство вселенной. Я верю, что это один из незыблемых неписаных законов, описывающий процесс принятия судьбоносных решений. Логика помогает нам продержаться, но, когда дело доходит до открытого противостояния, истинная любовь всегда побеждает.

Спустя семь недель после возвращения обратно, в объятия бесконечного и жаркого английского лета, мама и папа погрузили в нашу машинку меня, множество коробок и дорожные сумки, – а потом мы вместе отправились в Южный Кенсингтон, где (весьма удачно!) располагался Имперский колледж науки и технологий.

В порыве триумфального бунтарства (а также, по словам моего бывшего декана, «триумфальной глупости») я отказался от поступления в Оксфорд или Кембридж, выбрав Имперский колледж. Шаг это был совершенно логичный: больше ни один университет в стране не мог предложить полноценный бакалавриат по информатике. Я твердо верил, что за компьютерами будущее; мой декан и, по его мнению, «любой, у кого осталась хоть капля разума», так же твердо верил, что такое вопиющее пренебрежение неписаными законами Истеблишмента (ведь я отвергал блага Оксбриджа!) – «предательство школы, родителей и в первую очередь самого себя».

– Великолепное место ты выбрал, милый! – вынесла вердикт мама. – Это же Вест-Энд! Если пройдешь парк насквозь, окажешься на Оксфорд-стрит. Перейдешь Серпентайн – и ты уже в Кенгсингтонском саду. С другой стороны – театральный квартал. И, главное, ты буквально в шаге от Найтсбриджа, поэтому, если у тебя вдруг закончатся продукты, всегда можно заглянуть в Harrods.

Отыскав в студенческом общежитии мою весьма пристойного размера комнату, мы принялись перетаскивать туда привезенные вещи. Потом достали новый электрический чайник и старый заварочный, сделали чаю, помыли посуду в маленькой раковине у кровати и сошлись во мнении, что родителям сейчас самое время отправиться обратно в Уимблдон. Я проводил их до машины, поцеловал на прощание, помахал вслед, пока они выезжали, познакомился с двумя женщинами, которым предстояло каждый день застилать мою постель и убирать в комнате (они говорили на кокни и отнеслись ко мне по-матерински), а потом вернулся в комнату.

Остановившись у стола и глядя в окно на сады внизу, я не смог сдержать широкой улыбки. Я сбежал… Больше никаких бесконечных условностей, узких взглядов и необходимости «держать лицо», присущих верхушке среднего класса, населяющей пригороды. Я улизнул от привилегий и жестокости школы, которую когда-то любил, от всей системы Истеблишмента, которую возненавидел. От родителей, от множества родственников, презиравших таких, как я, не знавших самого главного обо мне – и потому уверяющих в своей любви. Детство и воспитание подарили мне возможности, за которые я был бесконечно благодарен. Мне никогда и в голову бы не пришло это отрицать. Но какой ценой? Чего стоят возможности, условием реализации которых служит отказ от самого себя, от того, кем ты рожден?

Мой восторг вырвался наружу в громком радостном крике. Потом я отвернулся от окна и, подгоняемый эйфорией, отправился в кампус.

Свободен!

Наплевать!

– Как минимум одно я точно понял: если тебе когда-нибудь придется умирать от болезни, выбирай болезнь двигательного нейрона…

Элен, с которой мы дружили уже почти тридцать лет – еще с тех давних пор, когда я работал на Беркли-сквер, а она была секретаршей моего врача, – рассмеялась, потом задумалась, шучу ли я. Потом рассмеялась снова, отпила еще латте и подняла брови, призывая меня продолжать.

– Я серьезно! Никаких хронических болей, никакой тошноты, и к тому же, в отличие от тех, кто пострадал в аварии или обнаружил у себя опухоль, я еще успею уладить все дела – времени полно. Но главное, – тут я выдержал эффектную паузу, – похоже, что ее летальность, – снова пауза: я никак не мог решить, на какую характеристику люди будут реагировать лучше, – можно оспорить. Это личное дело каждого.