В сердце России - [53]

Из музея мы направились на площадь Горького. Когда-то здесь на мощенном булыжником месте был базар, стояли ряды лавок с навесами. Сейчас тут в окружении больших современных зданий, среди берез и лиственниц, лип и рябин, над клумбами цветов высится памятник великому писателю. Известный скульптор В. И. Мухина показала писателя молодым, таким, каким он был у себя на родине, — сильным, смелым. Он высится на большом камне в косоворотке, в сапогах, стоит, заложив руки за спину. Он будто прощается на время с родным городом, уходя в дальние странствия

А. М. Горький страстно любил родной город. Любовь эту великий писатель выразил словами одного из своих персонажей: «А мне нравится наш старый славный город!.. Какой он красивый, бойкий… есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то. В нем хочется жить полной жизнью, хочется работать много и серьезно».

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Удивительная вещь — память! Молчит до поры до времени. И вдруг обнажится какая-нибудь деталь, и одна за другой предстанут картины.

В тот день, когда я шагал по улицам Горького, у дома, выходящего фасадом на площадь Минина, мне вспомнилась война. Представилось июльское утро сорок первого года, когда наша четвертая Куйбышевская дивизия ополченцев отбыла из столицы на Западный фронт. Перед взором встал мрачный октябрьский день того же года, когда в бою за Москву осколок вражеской мины поразил мне левую руку. Вспомнил., как в поезде раненых везли меня в Горький. Вспомнил ту тревожную ночь, когда фашистские самолеты обстреливали наш эшелон. Я лежал на верхней полке. Казалось, вот-вот пробьют крышу вагона — и конец жизни. Обидно, что не в бою…

Все переворошила услужливая память. Сколько лет прошло уже с тех пор, а не забыть ту душевную теплоту, с которой нас, раненых, приняли вот в этом доме, где находился эвакуационный госпиталь. Не забыть его номер — 2817.

Вхожу в комнату, тогда она была палатой, теперь рабочее помещение одного из отделов горисполкома. В палате было четырнадцать коек и столько же раненых. Война разлучила нас с родными и близкими, разбросала по воинским частям. И вот мы оказались тут на излечении.

Помню госпитальные дни. Не походили они один на другой. Настроение у нас под стать погоде— переменчивое. Когда на улице солнечно, в палату лился мягкий свет, раненые становились жизнерадостными. Из коридора слышался говор, смех. Одни выходили, другие занимали подоконник и говорили о чем-то веселом. В ненастное время в палате больше сидели при свете, размышляли о своих болях, обострившихся и подавлявших бодрость. Разговоры вялые, скучные. Иногда сон смаривал одного за другим. И такие дни казались бесконечно долгими.

Вот уже три месяца я в палате. Много наслушался за это время, о всех раненых узнал. Разные были разговоры, но один особенно запомнился. Записал я его в фронтовой блокнот, который бережно храню.

В то январское утро сорок второго года тучи не спеша плыли над городом. Пришли они с северо-запада и все сгущались. Солнца не было. Редко выглянет бледный его диск и сейчас же скроется опять, словно стыдясь самого себя. Было за десять часов. Хозяина четырнадцатой кровати десантника Егорова рано утром накрыли простыней и унесли на носилках. Двоих детей сиротами оставил, жена будет вдовствовать. Вот что значит война… Десантник был с нами несколько суток. Сначала все шептал, никто не мог понять, что с ним, а перед самой смертью сказал, задыхаясь: «Счастье, счастье мое, счастье». И словно надеясь понять его последнюю просьбу, мы все разом крикнули: «Сестра! Сестра!..»

Теперь четырнадцатая койка пустовала, и мы старались не смотреть на нее, голубую, с чернеющими пружинами, и не думать о последнем ее владельце, но мысли возвращались к десантнику.

— Вот она война какая, — сказал старшина, которого мы звали Иваном Никитичем. — Бедняга, на этом свете, чай, не довелось ему изведать счастья.

— А в чем оно, это счастье? Растолкуй, пожалуйста, — сказал мой сосед солдат Сверчков.

Иван Никитич немного помолчал, погладил усы, потом тихо, словно с самим собой разговаривая, ответил:

— Хоть все прошло, минуло, а жили лучше не надо. Дом, какой ни есть, свой сад, огород, корова. Ешь, что хошь, все свое. И жена рядом.

— Это и есть твое счастье? — с усмешкой заметил Сверчков и, притянув к себе костыли, тяжело поднялся с койки. — Дом, огород, жена…

— Горячая твоя голова, — повысив голос, обиженно промолвил Иван Никитич и отвернулся к стене.

— Сейчас заведется, — подумал я, глядя на поджавшего губы Сверчкова. Он, когда расстроен, уходил в коридор, поспешно ходил там на костылях из конца в конец, пока не успокоится. Потом возвратится в палату, положит на кровать забинтованную ногу, натянет на голову одеяло и лежит так долго. Но Сверчков не ушел. Он стоял, опершись на костыли, у окна, затянутого пожелтевшей марлевой занавеской.

— А в чем оно, счастье? — спросил бойко танкист

Смирнов, бережно, как младенца, держа раненую руку.

Не в домашнем уюте и не в еде только, — процедил сквозь зубы Сверчков, укладываясь на кровать.

Оно, конечно, так, — согласился Смирнов. — однако и голодать ведь никто не хочет… Вот дали бы мне отпуск после госпиталя — махнул бы домой. Сынок зa руки уцепится— папка приехал!