В сердце леса - [75]

Неужели Бебкуче действительно начал кое-что понимать? Неужели эти месяцы, проведенные с Орландо, принесли первые всходы успеха? Или его слова о мире и серингейро были сказаны лишь для меня?

— Потом мы жили вместе, — продолжал он, — и пели песни о маниоке, о кукурузе, о воде и о пантере, было очень красиво, и мы пошли убивать всех кубен-кран-кегн.

Бебкуче сделал паузу и подумал.

— А после дождей, Адриано, ты пойдешь с Крумаре, Рауни и со мной к другим тхукахаме? Это долгое путешествие. Может быть, Орландо тоже пойдет с нами. Может быть, пойдем ты, я, Дилтон и Клаудио. Может быть, все мы пойдем туда, далеко-далеко.

— Да, — сказал я, — может быть.

Это была мысль. С такой мыслью хорошо засыпать, думал я, лежа на банановом листе у костра, среди собак.

Ночью я проснулся от холода и увидел, что собакам тоже холодно. Какой-то шелудивый пес, весь облепленный клещами, лежал, тесно прижавшись ко мне. Безмятежный сон бедного пса, как гром среди ясного неба, нарушил удар моего кулака. Он взвыл и, словно повинуясь какому-то неумолимому закону, помчался в обычное убежище. Тут же, как заводные, вскочили другие собаки, и началось повальное бегство. Засыпая снова, я подумал, что если бы людей называли по их отличительным свойствам, я бы не назвал тхукахаме «людьми, у которых нет лука».

Глава XX КОНЕЦ

Лишь в полдень следующего дня мы вернулись к реке Либердади, роздали тхукахаме подарки и двинулись обратно. Как и прежде, приходилось то включать мотор, то работать веслами, то волоком тащить лодку по песчаным отмелям. И так до глубокой ночи.

Когда мы приехали в лагерь, все были уже готовы к отъезду, и через несколько часов мы тронулись в обратный путь, к временному складу у водопада Мартинс.

Продовольствие кончилось, и мы двигались очень быстро. На рассвете сталкивали в воду лодки, включали моторы, перебирались через пороги и разбивали лагерь перед самым наступлением темноты. Каждые три-четыре часа нас застигал дождь, на каждой стоянке я рыскал по лесу за дичью. Больше об этих днях я ничего не помню.

Многие путешественники отмечали, что пребывание в тропических джунглях притупляет мыслительные способности. В самом деле, к этому времени я стал заносить в свой дневник все меньше и меньше записей, и наконец они совсем оборвались. Другие участники экспедиции тоже чувствовали себя неважно. Геолог наш заболел дизентерией, и я нередко замечал, как Клаудио отсутствующим взором смотрит на воду, совершенно не обращая внимания на пиуме и комаров. А между тем они тучами осаждали нас. Возвращаясь с охоты, я предпочитал оставлять на себе клещей, чтобы не отдавать себя на съедение проклятой мошкаре. Клаудио, казалось, ничего не чувствовал, словно оглушенный наркозом. Он мог полчаса просидеть не двигаясь, и оголенную часть его ног сплошь облепляли насекомые, по 300–400 штук за раз.

Эта, если можно так выразиться, «болезнь джунглей» постепенно поражала нас всех, и я чувствовал, что и она имеет отношение к индейской проблеме.

Когда начался последний этап путешествия, я пробыл в Шингу уже более семи месяцев и чувствовал, что акклиматизировался в этих краях, привык к жаре. Иногда я охотился по двенадцать часов кряду, без отдыха, пригибаясь и лавируя в чаще подлеска; у меня уже появилась реакция на окружающее — у индейцев она вызвала бы лишь презрительную улыбку, но все же удивила бы моего первого учителя Калуану. Джунгли стимулируют работу органов чувств цивилизованного человека, но приглушают деятельность мозга. Я еще был способен на машинальное умозаключение вроде: «Вот желтый лесной плод; тапиры любят эти плоды, если влезть на дерево и подождать, можно подстрелить тапира», но со временем все, что лежало вне этих практических нужд, перестало меня интересовать. За последний месяц в моем дневнике не прибавилось ни одной записи.

Я редко говорил о чем-нибудь, кроме охоты, еды, мытья или сна. Я вставал на рассвете, выходил в лес, охотился, наедался до отвала, потом ложился в гамак и погружался в забытье. Реки были для того, чтобы плавать по ним в каноэ, мыться и пить из них воду; и, конечно, мне совсем не приходило в голову, что ими можно любоваться. Солнце согревало человека после дождя; дождь был проклятьем. Раньше несколько комаров могли вывести меня из себя. Теперь тучи их не могли нарушить моей апатии и отупения. За все это время я ни разу не пожалел дикое животное, прежде чем выстрелить в него; с другой стороны, я никогда не убивал животное просто так, а всегда лишь для того, чтобы насытиться. Мышление цивилизованного человека принимало черты сознания животного, занятого добыванием пищи.

Теперь, полгода спустя, вспоминая о своей жизни в джунглях, я нахожу интересным одну деталь: цель моего пребывания там постепенно изменилась. Цивилизованного англичанина привели в джунгли Шингу весьма неясные и далеко не самые похвальные побуждения, но, удовлетворяя свое желание участвовать в экспедиции и интересуясь индейской проблемой, он стремился не только выжить. Была у него и другая цель. Но вот экспедиция начала работать, и эта цель быстро улетучилась.

Вначале я волновался из-за каждой задержки, опасался, не доведет ли меня до умопомрачения бессмысленное лежание в гамаке. В конце путешествия я был рад каждой задержке — ведь она означала, что я могу вернуться к куску материи, качавшемуся между деревьями. В гамаке не было ни особенно удобно, ни особенно приятно, но такое существование не требовало затраты каких-либо усилий.