В сердце леса - [55]

Но вот как-то раз Рауни придвинул вплотную ко мне свое широкое лицо и спросил:

— Что это?[34] — Он показал на ручной компас, которым я пользовался во время охоты.

Недолго думая и зная, что другие индейцы играют на легковерии Рауни, я сказал:

— Это показывает на тхукахаме.

— На мою деревню?

— Да. Посмотри на стрелку. Она глядит на тхукахаме. (Их главная деревня расположена почти точно на север от Васконселоса.)

— Хм… — подозрительно произнес Рауни. — Хм… А зачем тебе машина, которая находит тхукахаме?

— Такая машина есть у всех Мигеле[35]. Они любят кушать тхукахаме. Мигеле много едят.

Рауни затрясся от громового смеха. Такие необузданные порывы веселья доступны лишь первобытным индейцам, Накатавшись всласть по полу и вывалявшись в пыли, он отправился рассказать об этом Бебкуче, и диск у него на губе подпрыгивал и гремел, как альпийская трещотка, которой созывают коров, В довершение всего он обнял меня своими ручищами, похожими на медвежьи лапы, и снова, весь сияя, заглянул мне прямо в лицо.

— Я тебя тоже ем, — сказал он. — Тхукахаме любят Мигеле.

Мы обменялись проникновенными и пространными комплиментами, и после этого всякий раз, когда я встречал Рауни, лицо его расплывалось в улыбке, он доставал нож и начинал его точить.

— Мне сегодня хочется есть, — говорил он.

Однажды я придумал еще более интересную шутку. Тихонько подкравшись сзади к спящему Рауни, я положил ему под гамак самую большую в Васконселосе кастрюлю.

— Рауни, — позвал я, — будь добр, заберись вон туда. Несколько минут Рауни беззвучно трясся от хохота; слезы ручьем катились по деревянному диску и, смешиваясь со слюной, падали на землю.

С помощью таких шуток для раннего детского возраста через бездну, разделяющую цивилизованного человека и индейца, был переброшен первый шаткий мостик взаимопонимания.

Рауни, младшему из тхукахаме, было восемнадцать лет. Это был широкоплечий юноша ростом 5 футов 9 дюймов. Длинные распущенные волосы падали ему на плечи. С мочек его ушей свисали, болтаясь, ожерелья из бус, и с самого детства нижнюю губу его растягивали все большие и большие куски дерева, пока, по моим измерениям, губа у него не достигла длины полутора сигарет.

Иногда, когда Рауни купался, диск выпадал у него изо рта, и мне приходилось надевать подводные очки и ласты и отыскивать диск в воде. Между нами установилась своего рода дружба, и тут я увидел, что Рауни общителен, жизнерадостен, говорлив и ему нравится быть со мной запанибрата. При всем том на него совершенно нельзя было положиться, он был бессовестный эгоист и 154 всячески старался понравиться летчикам, которые прилетели к нам, чтобы получить от них подарки.

Бебкуче был лет на семь старше и почти во всем представлял полную противоположность своему сводному брату. У Рауйи было гладкое и довольно красивое лицо. У Бебкуче, наоборот, было изможденное, антропоидное лицо с каким-то угрожающим выражением. Рауни носил губной диск, а у Бебкуче нижняя губа была порвана, и ниже губной щели у него было отверстие. Бебкуче умел гортанно произносить лишь несколько португальских слов, был туг на учение и совсем не обладал жизнерадостностью и любознательностью Рауни, которые делали его таким забавным собеседником. Бебкуче жил как-то обособленно, он был некрасив, мрачен и редко разговаривал с теми, кто не был его другом. Но прошло несколько месяцев, и мне стало ясно, что Бебкуче предан, бескорыстен, мягок по натуре и всегда думает об интересах братьев Вильяс и экспедиции. Убив в лесу дичь, Рауни был готов тут же съесть ее, Бебкуче же приносил добычу в лагерь. При всяких задержках и отсрочках Рауни мрачнел, неистовствовал и грозился уйти в джунгли; Бебкуче продолжал спокойно исполнять свои обязанности. Он не был ни умным, ни забавным, но обладал необычайно развитым чувством собственного достоинства. Его можно было поставить рядом с Умслопогаасом Райдера Хаггарда или Чингачгуком Фенимора Купера, и в жизни он был таким же преданным другом, какими в книгах были его прототипы.

По вечерам в Васконселосе один из них или оба нередко подсаживались к моему гамаку. Иногда они разговаривали, но чаще пели. Однажды Рауни попросил меня «спеть песню Мигеле», и я, как смог, спел «Боже, храни короля». «Мигеле не умеют петь», — сказал с состраданием Рауни и с тех пор неизменно развлекал меня пением. У него был прекрасно поставленный голос и музыкальный слух. Ничто не доставляет тхукахаме такого удовольствия, как пение.

— Тхукахаме поют, — говорил он, — когда солнце еще не вышло из-за деревьев, и когда солнце высоко в небе, и когда солнце ложится спать. А потом они поют всю ночь.

— И женщины тоже?

— И женщины, и дети, и мужчины. Ты услышишь, как мы поем, когда придешь к нам в деревню и поживешь у нас. Мы будем петь для тебя.

— О чем же вы поете? — спрашивал я. — Наверное, про охоту, про войну и про то, как вы съели большого тапира и как вам после этого захотелось спать?

— Да, — сказал Рауни. — Мы поем об охоте, о войне и о многом другом. У нас есть песня о маниоке. О том, как мы делаем стрелы, о том, как мы идем домой, добыв мед. Песня о хлебе. Песня о пантере, — и, сплюнув через диск, он низким голосом затягивал песню; все остальные индейцы собирались вокруг и, когда он кончал, говорили: «Красиво». И это было действительно так. Хотя тхукахаме — люди первобытные, они очень музыкальны; стоило Рауни услышать караибскую песню — и он с одного раза мог петь ее.